Каббалист с Восточного Бродвея - Исаак Зингер

Через несколько дней Гина вернулась к Рашкесу. А с середины марта в сеансах начал участвовать Моррис Лопата, маленький человечек с круглым животиком и плешью. Его голубые глаза за стеклами очков в золотой оправе всегда улыбались — ласково, хитро, лукаво. Приходя, он неизменно приносил что-нибудь к столу: печенье, вино, халву. Он при всех трепал Гину по щеке и давал ей советы, как сделать так, чтобы зимой кожа на руках оставалась мягкой, как пользоваться кремами и присыпками, как полировать ногти. Он даже диктовал ей рецепты разных блюд и выпечки. Он целовал Галину Валевскую. Когда пели гимны, в общем хоре был отчетливо слышен высокий голосок Морриса Лопаты.

У Морриса Лопаты было много родственников, которые отошли в мир иной. Галина приносила от них известия. Почему-то всегда получалось так, что именно Рашкес и Лопата сидели рядом с Валевской и контролировали ее ноги. Гина сидела между Моррисом Лопатой и другим мужчиной. Когда Галина входила в транс, откидывала назад голову и устремляла взор в потолок, руки Рашкеса и Лопаты встречались у нее на коленях. Они задирали ей платье, щекотали ляжки, играли с ее подвязками. Потом их пальцы сплетались. Рашкес прекрасно знал, что другой рукой Моррис Лопата ласкает бедра Гины и даже поглаживает ее живот.

В красном свете лампы все лица светились, глаза блестели. Помещик Бржеский низким голосом на польском времен короля Собеского открывал тайны других миров. Бржеский был в панибратских отношениях с самыми разными людьми в Высшем мире: со святым Кингой и священником Скаргой, с Ягайло и Вандой, с королем Казимиром и Стефаном Баторием. Каким-то образом в это благородное общество затесался и еврейский патриот Берек Иоселевич. Бржеский преломил с ними небесный хлеб, выпил божественного вина и постиг тайну бессмертия. Время от времени Бржеский встречался с Клуским и передавал присутствовавшим его слова.

Иногда Бржеский освещал политическое положение в Польше. Он предсказал Священную войну, в ходе которой польские военные прогонят безбожных большевиков и победным маршем дойдут до самой Москвы. Новая Польша опять протянется от Черного до Балтийского моря. Бржеский приносил новости и для евреев. Вскоре придет долгожданный Мессия, избавит их от всех напастей и восстановит Храм в Иерусалиме. Здислав Бржеский постоянно подчеркивал, что любовь, как и душа, в которой она зарождается, — бессмертна. Любовь существует во всех сферах. Она создает собственные тела: астральные и тела из плоти и крови. Отошедшие в иной мир навсегда избавляются от тщеты и ревности.

Зима кончилась. Наступила весна. Моррис Лопата проводил теперь в доме Рашкеса не только вечера, но и ночи. Как-то раз к Рашкесу прибежала жена Лопаты. Она плакала и угрожала, что, если Моррис немедленно не вернется домой, она заявит в полицию, что Рашкес сбил ее мужа с пути истинного.

Вскоре Рашкеса повесткой вызвали в полицейский участок. Квартиранты пожаловались властям, что домовладелец превратил свое жилище в вертеп, где по ночам распевают какие-то сомнительные гимны, практикуют черную магию и предаются разврату. Большинство жильцов перестали платить за квартиру. Моррис Лопата признался Гине и Копелю Рашкесу, что испытывает вожделение к своим детям. Кроме того, сеансы оказывали на него такое сильное воздействие, что весь следующий день он ходил, как в тумане, едва соображая, что делает. Однажды он вместо пищевой соды продал покупательнице крысиный яд, и лишь чудо спасло несчастную от летального исхода.

Моррис Лопата пришел попрощаться с Копелем, Гиной и Галиной Валевской. Он подарил дамам розы и духи.

Однажды вечером, когда, сидя под красным абажуром, спириты Копеля пели гимн «Небо на Земле», стол вибрировал и пытался оторваться от пола, фортепиано бренчало, труба стонала, а помещик Бржеский вещал о героическом восстании Костюшко 1794 года, раздался выстрел. Сидевшие, за столом решили, что стреляла женщина-солдат Стах Млот, служившая в войсках Костюшко и павшая в бою при Мачейовице. Они продолжали петь, как вдруг послышался глухой стук и крик Гины. Стул перевернулся. Посреди сеанса Копель Рашкес пустил себе пулю в лоб.

БОРОДА

Трудно было поверить, что идишский писатель, да еще на старости лет, может разбогатеть. Но именно это и произошло с Бендитом Пупко, низеньким, хворым человечком с рябым лицом, одним глазом и несгибающейся ногой.

Без конца сражаясь со своими физическими недомоганиями, пьесами, которые ему никак не удавалось закончить, стихами, которых никто не читал, и романами, которые никто не хотел публиковать, он однажды по совету родственника приобрел акции на тысячу долларов по два доллара за акцию. Первоначальный капитал он получил от каких-то щедрых покровителей и благотворительных организаций. Всего за несколько месяцев акции выросли почти в сто раз.

Потом тот же самый родственник порекомендовал ему купить старое облупленное здание на Третьей авеню в Нью-Йорке. Вскоре эта земля понадобилась какой-то строительной компании, и Бендит Пупко вновь получил кругленькую сумму.

Никто из писателей, завсегдатаев кафетерия, где все мы часто встречались, так никогда и не узнал имени таинственного советчика. Но то, что Бендит богатеет день ото дня, сомнений не вызывало. Он сам говорил, что еще чуть-чуть — и его можно будет поздравить с первым миллионом. Несмотря на это, он продолжал расхаживать все в том же поношенном костюме. Он сидел с нами за столом, курил сигареты, кашлял, ел рисовый пудинг и хныкал:

— К чему мне эти деньги? Ни к чему.

— Отдайте их мне, — предложил ему Пелта Маннес, баснописец.

— А вам-то они зачем? Хорошо, давайте я куплю вам бисквитное печенье и кофе.

Бендит Пупко был, что называется, писатель — самородок. Он так и не выучился правильно строить фразу, не имел ни малейшего представления об орфографии, но что-то в нем было. Я часто заглядывал в его публикации. Композиционно они были совершенно беспомощны, и тем не менее на каждой странице я находил строчки, которые меня трогали.

Бендит описывал каких-то странных, полубезумных скряг, какие-то тяжбы, длившиеся так долго, что никто уже не помнил, когда и из-за чего они начались, и запутанные любовные отношения, из польских местечек перекочевавшие в многоквартирные дома Ист-Сайда в Нью-Йорке, а затем — в отели для стариков в Майами-Бич. Его абзацы занимали целые страницы. Он вклинивался с комментариями в диалоги собственных персонажей.

В Америке Пупко впервые услышал о Фрейде и с тех пор, объясняя поступки своих героев, все время прибегал к фрейдизму. Ему отчаянно требовался редактор, но Бендит даже знаки препинания не позволял никому исправлять.

Однажды, когда я возглавлял небольшой литературный журнал, он принес мне рассказ, начинавшийся так: «День был пасмурным, а небо — лояльным». Когда я спросил, что он имеет в виду под словом «лояльный», он с негодованием вперил в меня свой зрячий глаз и воскликнул: «Не морочьте мне голову всей этой книжной ерундой. Либо публикуйте, либо катитесь к черту».

Он схватил рукопись и захромал прочь.

Хотя Бендит прожил в Америке сорок лет, он знал по-английски два с половиной слова. Он ничего не читал, кроме идишских газет. Вместо «психология» он говорил «пискология». Один писатель в шутку предложил составить словарь ошибок Пупко. Но порой Бендит рассуждал, как настоящий мудрец. Я знал, что он живет где-то в Браунсвилле и что у него нет детей.

Кто-то рассказал мне, что у жены Бендита Пупко густая борода — когда-то она была черной, теперь поседела. Бендит никогда и нигде не появлялся с женой. Никто не знал, почему она не бреется.

Я уже давно отказался от тщетных попыток что-либо объяснить. Один комик из идишского театра, известный своими солеными остротами, вдруг обратился к Богу, отрастил пейсы и поселился в Иерусалиме, в Меа Шаарим, где живут самые ревностные иудеи. А правоверный раввин, наоборот, развелся с женой, бросил свою синагогу и стал коммунистом. Две преподавательницы иврита оставили своих мужей и начали жить друг с другом в лесбийском браке. Наверное, и богатство Пупко перестало бы нас волновать, если бы он сам постоянно не напоминал об этом. Каждый день он рассказывал о своих последних финансовых достижениях. Он начал давать советы, как инвестировать сбережения.

Как-то он похвастался, что критик Габриэль Вейц пишет о нем книгу. Мы были поражены. Дело в том, что Вейц ругал писания Пупко при каждом удобном случае. Как он только его не обзывал — и невеждой, и доморощенным философом, и подтасовщиком фактов.

— Как это может быть? — спросили мы.

Бендит Пупко моргнул своим слепым глазом и хитро улыбнулся.

— Надо смазать колеса, и телега поедет. — Потом он процитировал Талмуд: — Деньги могут сделать чистым и незаконнорожденного. — Пупко рассказал нам все без утайки: — Все эти литературные шишки недорого стоят. Я поговорил с Габриэлем Вейцем по-деловому: «Сколько ты хочешь, приятель?» И критик назвал цену — пять тысяч долларов.