Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

— Виноват! — остановил его старикашка.

Шурка взглянул на гостинец и обмер. Красавица висела в его руке вниз головой.

Взрыв хохота оглушил Шурку.

— А — яй — яй, как неприлично, молодой человек! — потешал народ старикашка, стаскивая за кисточку колпак и вытирая рукавом балахона голый, в капельках пота череп. — За недозволенное любопытство — пятачок!

Шурка чуть не умер со стыда за свою ошибку. Как же он проглядел! Ведь картинка падала правильно, это он помнил точно.

— Ты, слепня! — сердито прошипел Яшка, награждая приятеля тумаком. Не приметил, так не лезь… Смотри, вот как надо!

Он решительно протянул руку и сграбастал облюбованную красавицу… за юбку.

Тут от хохота даже ящик закачался.

— Леший… когда он успел перевернуть конфетину? — смущенно пробормотал Яшка. — Верно, я не ту взял, — оправдывался он.

Не хотелось им разменивать полтинники, а пришлось. Старикашка отвалил сдачу пятаками, прямо оттянуло карманы штанов. И сразу пропал интерес к куче даровых сластей. Чуда тут никакого не было, одно мошенничество.

Но Катькина лапка нет — нет да и появлялась над ящиком и таскала без промаха конфеты по одной в подол.

Шурке было и завидно и приятно.

— Вот счастливая девочка! — говорили кругом. — Она все гостинцы перетаскает.

Наконец и Катька попалась, рассталась со своим пятаком.

Ребята тронулись дальше.

Катька весело считала выигранные конфеты и от счастья никак не могла верно сосчитать. Пришлось помогать. Общими стараниями сладкое богатство было сочтено — оказалось девять конфет в бумажках и одна развернутая. Ее немедленно поделили на три равные части.

— Постный сахар, — сказал Яшка, мрачно шмыгая носом. — И совсем не сладкий.

— Одна картофельная мука… и соленая какая‑то, — еще точнее определил Шурка.

— Да — а! Поди‑ка, соленая. Послаще сахарной куколки, — возразила богатая хозяйка. — Завидно, вот вам и кажется не сладко.

— И ничего не завидно! — обиделся Шурка. — Везло тебе, как утопленнице, вот и все.

— Будешь седня* купаться — и утонешь, — зловеще сказал Яшка.

Катька испугалась.

— Я не хочу тонуть! Я лучше обратно дедке конфетины отдам…

Шурка хотя и сердился на Катьку и забыл, что она ему приходится невестой, но не желал, чтобы она утонула. А Яшка не хотел, чтобы она возвращала старому бессовестному хрычу гостинцы. Но Катька была счастливая, уж это правда, как ни вертись, а счастливые, все говорят, утопленники. Вот беда! Как бы устроить так, чтобы Катька осталась счастливой и не утопленницей?

Шуркина голова заработала.

— Может, тебе и не везло вовсе как утопленнице. Может, ты… просто здорово подглядывала, а? — с надеждой спросил он.

— Ага! — обрадовалась Катька. — Я здорово подглядывала.

— Ну, значит, можешь купаться, сколько тебе влезет, — милостиво разрешил Яшка. — Не утонешь до самой смерти.

Катька была спасена. Но теперь Шурку донимал и мучил проигранный пятачок.

— Как ты подглядывала? — спросил он завистливо.

— Ну как? Глазами… Один зажмурю, другим высматриваю. Дедко — он чудак: кидает — кидает конфетины и все перевертывает. Быстро — быстро перевертывает… а я примечаю. Головкой на меня картинку кидает, а она раз! — и ножками ложится.

— Ври! — в один голос воскликнули Яшка и Шурка, пораженные простым Катькиным открытием.

Катька перекрестилась. Сомнений не было.

— Помирать пора, а он мошенничает, плутня старая!.. Подавись нашими пятаками! — ругался Яшка, с ожесточением царапая лохмы. — А мы‑то, простофили, не догадались!

— Катька тоже раз ошиблась.

— Наро — очно, — лукаво протянула невеста. — Таскать конфетины надоело. Девать некуда, они тяжеленные.

— Вот дура — дурища! — возмутился Петух. — Поглядите на это пугало: вырядилась в бантики, а ума ни крошки нету. Побью я тебя когда‑нибудь, Растрепа, честное слово, побью! — пообещал он, распаляясь. — Что ж ты нам не сказала? Ну, устала — ладно. Мы бы за тебя стали таскать конфетины. Ты бы нам показывала, а мы таскали… Давай вернемся?

Но возвращаться было поздно. Они стояли перед вертушкой.

Яшка не прихвастнул. На круглом, сколоченном из свежих досок и врытом в землю столе, утыканном часто — часто гвоздиками, точно за железной оградой, возвышалась гора неописуемой красоты. Наверное, из всех ларьков и палаток стащили сюда самое дорогое, навалили такую прорву товаров — прямо удивительно, как выдерживал стол! Гармоника с тремя рядами светлых пуговок, раздвинув огневые мехи, почти что сама играла. Зеркальные, из дутого стекла, сахарницы, расписанные цветами, просились в избу, на самое видное место, — так они были хороши. Перочинные ножи с костяными черенками, каждый с двумя блестящими, раскрытыми лезвиями и штопором, впивались в дерево стола почище бритв. Куски душистого мыла, гребешки, ленты, причудливые граненые бутылочки, наполненные чем‑то очень вкусным, заткнутые стеклянными пробками, вилки, карандаши, банки с помадой и ваксой и множество других превосходных вещей громоздилось на столе. С вершины этой горы, которая каждую секунду грозила рассыпаться и не рассыпалась, важно взирал на церковь, на гуляющий народ медный, начищенный до блеска самовар, в медалях, что генерал. А поодаль стола — вертушки, у корявой березы, рылась в охапке сочной гороховины пятнистая, с веревкой на шее корова. Ваня Дух торопливо щупал у коровы отвислое вымя и считал завитки на крутых рогах.

— Слушай… а ну, как и тут жулят? — с опаской промолвил Шурка своему другу.

Яшке не пришлось отвечать. Чья‑то рука толкнула палку, приделанную под столом, петушиное радужное перо забегало по гвоздикам, и гора, звеня и оседая, лишилась одной зеркальной сахарницы.

— Стельная? — вполголоса спрашивал Ваня Дух одноглазого унылого хозяина вертушки и коровы. — По скольку кринок доит?

— Без малого по ведру. На рождество отелится.

Ваня Дух поспешно сдвинул картуз на нос. Из‑под козырька пронзительно буравили вертушку и ее хозяина недоверчивые глаза.

— А есть она в твоих выигрышах… корова‑то?

Одноглазый развернул перед ним узкую, грязную, исписанную полоску бумаги.

— Грамотный, так читай. Нумером первым значится.

— Что ж тебе приспичило? Корову‑то?.. Барыш какой?

Одноглазый не ответил, лишь руками уныло развел.

— Господи благослови… не корову, так самовар… — сказал не то в шутку, не то всерьез Ваня Дух и с гривенником, припасенным между пальцами, осторожно, как‑то боком, приблизился к вертушке. Но раньше его Яшкина проворная рука сунула кривому хозяину два пятака, и перышко шибко побежало вокруг столика, цепляясь за гвоздики.

— Гребешок. В аккурат по твоим волосам, — сказал одноглазый, вручая Яшке деревянную скребницу, более подходящую для лошади, чем для человека.

Ваня Дух спрятал гривенник и отступил назад от самовара в медалях.

Заныло в предчувствии недоброго Шуркино сердце. Но два блестящих острых лезвия и костяная беленькая ручка облюбованного ножика притягивали и не отпускали. Сам того не желая, Шурка облегчил карман на пару медяков. И тотчас же почувствовал в себе невидимого человека, который громко шепнул в ухо: «Дур — рак!» Шурка обозлился и изо всех сил толкнул от себя палку с перышком.

Кривой хозяин заглянул унылым глазом в бумажку, откашлялся, покачал головой и ничего не сказал.

— Дядька, а ножичек? — пропищал Шурка не своим, а каким‑то Катькиным голоском.

— Какой ножичек?

— Вон тот… с беленькой ручечкой.

— Его надо, мальчик, выиграть. У тебя пустой нумер выпал. Верти еще, и, бог даст, ножичек будет твой.

Шурка послушался и стал обладателем круглого зеркальца в жестяной оправе. «Дурак, дурак! Что ты делаешь? — бубнил в уши знакомый справедливый человек. — Ты проиграешь все свои пятаки, а ножичка и не понюхаешь… Дурак!»

Но Шурка притворился, что ничего не слышит, подождал, пока Яшка освобождался от пятаков, то сильно толкая палку с перышком, то чуть — чуть ее трогая, и все с одинаковым результатом. Гармоника определенно насмехалась над Яшкой. А ножичек, право слово, улыбался Шурке ласково…

Вскоре Шурка сунул в карман торопливую руку и долго, недоумевая, ощупывал один — единственный пятак. Куда же остальные подевались? Неужто он успел проиграть полтинник, зазвонистый, серебряный, богатство и счастье свое? Земля ходуном заходила под его ногами.

Шурка дико огляделся. Все качалось перед ним, плыло и, заволакиваясь сырой, тягостной дымкой, уменьшалось, безвозвратно удаляясь: и петушиное поблекшее перо, и самовар с медалями, и, главное, ножичек с потускневшими лезвиями и костяным черенком. А приближалось и росло бледное Яшкино лицо с багровыми пятнышками веснушек и крупной светлой каплей под носом. Приятель, видать, давно следил за ним, держа на ладони полустертый сиротливый пятак.