Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский

И поэтому, дескать, премьера провалилась. Так и в учебнике написано, да? А на самом деле все было не так.

– А как?

– Водевиль с Левкеевой шел после «Чайки»! После, понимаете? Тогда часто было так, сначала серьезная пьеса, а потом водевиль для смеха. «Счастливый день», сочинение Соловьева! Левкеева играла какую-то жену почтмейстера. И все ее ждали. Ждали, когда начнется комедия. И наплевали на «Чайку». Хотя там играла сама Комиссаржевская!

– Откуда ты все знаешь?

– В интернете нарыл. Это было почти как случай с Васильевым и Высоцким. Слышали?

– Нет. Может, все-таки войдешь или хоть присядешь?

Анастасия Михайловна прошлась по комнате, взяла стул, поставила рядом с ним. Костя помотал головой. Тогда она села сама и посмотрела на него снизу вверх.

– Там была такая история, – Костя рассказывал увлеченно. – Высоцкий выступал вместе с режиссером Васильевым. Они были друзья, Анатолий Васильев был классный режиссер, очень знаменитый… Он, кстати, жив! Он был большой друг Высоцкого. Да, это я уже говорил. В общем, решили, что Васильев выступает сначала, а Высоцкий потом. Только Васильев вышел и начал говорить, весь зал зашумел, закричал: «Высоцкого! Высоцкого хотим!» Потом скандал был, Высоцкий отказался выступать, говорит: «Вы моего друга обидели, не буду вам петь!», но не суть. Главное, вся ситуация типа этого. Пришли на Левкееву, посмеяться, а им тут «Чайку» подсунули… Вот так.

– Ужас, – сказала Анастасия Михайловна и поглядела в окно.

Был конец октября. Уже почти стемнело.

– Почему ужас? – спросил Костя.

– Мне стыдно, – она снизу вверх посмотрела на него.

Посмотрела так сильно, что он, как будто закрываясь от нее, прижал ладони к груди. У него были очень красивые, большие, длиннопалые руки, они в сумерках сияли на его черном свитере.

– Ну что вы, ерунда какая, – пробормотал он. – Ну что вы, так бывает. Извините, что я вас расстроил. Вы расстроились?

– Ужасно, – повторила она. – Я тебя только об одном прошу и умоляю: никому это не говори. Мне очень стыдно. А если ты расскажешь ребятам из кружка, мне будет совсем невыносимо. Я уже не смогу вести кружок. Я не смогу у вас вести литературу. Мне надо будет уйти. Умоляю тебя, никому не говори…

– Хорошо, ладно, – растерялся Костя.

– Нет, не «ладно», а поклянись. Я все сделаю… – горячо шептала она, придвигаясь все ближе. – Только молчи. Я все для тебя сделаю, я все сделаю, что ты захочешь, что ты попросишь… – и прошептала: – Все, что ты от меня потребуешь… Только молчи. Клянешься?

Она протянула ему руку.

Костя отступил на полшага, схватил с вешалки куртку и крикнул:

– Честное слово! Никому не скажу! Ни за что, никогда, клянусь! Только не волнуйтесь, не переживайте! И не уходите от нас!

Он выбежал из квартиры, захлопнув дверь.

Анастасия Михайловна прошлась по комнате, не зажигая света.

Потом подошла к окну. Увидела, как Костя огибает соседний дом, скрывается за углом.

– Смешной, – сказала она. – Какой сюжет оборвал.

рассказ моего приятеля

Хлеб, чай, сахар

«Было лето 19** года. Мы с женой не то чтобы поссорились, но решили в этот раз отдыхать по отдельности. Денег, однако, у нас было немного, накопленного на отпуск не хватало на две путевки в разные пансионаты у моря. Один плюс один – это всегда дороже, чем два; наверное, поэтому люди женятся и живут одним домом, а вовсе не из-за какой-то страстной любви. Любовь, кстати, начала потихоньку выдыхаться и превращаться в легкое раздражение по пустячным поводам: оставленная на столе чашка, брошенные на книгу чулки… Да, лучше за месяц немного соскучиться друг по другу – так мы решили. Также мы решили, что путевку в пансионат мы покупаем жене, а на оставшееся я поеду куда-нибудь на Волгу дикарем. Но потом я отдал ей почти все деньги и сказал, что я проведу отпуск в городе, а зато в будущем году мы сделаем наоборот.

Мы попрощались у вагона поезда, она помахала мне рукой в окно, я видел, как она заговорила с попутчиком, соседом по купе, улыбнулась ему – но странное дело! Я совсем не ревновал, не рисовал в воображении обидных для моего молодого мужского самолюбия картин – нет. Я почувствовал легкую и упругую свободу, которая вдруг овеяла всего меня, как августовский ветерок.

Да, был август, десятое число. Жена должна была вернуться четвертого сентября. Охваченный неожиданным и радостным ощущением, я вернулся домой, чтобы в безделье провести целых двадцать шесть дней, почти месяц. Детей у нас еще не было, мы решили, что мы еще слишком молоды, так что я был воистину предоставлен самому себе.

* * *

Но назавтра – да, буквально назавтра – я увидел ее.

Я вышел из подъезда, чтобы купить себе батон хлеба, пачку чаю и сахару полкило; я решил прожить этот месяц очень экономно.

Она шла впереди меня – небольшая, худая, с коротко стриженным затылком, в простом платье без рукавов. У нее были смуглые узкие плечи. Вдруг она споткнулась, ойкнула и, припадая на правую ногу, шагнула в сторону и села на крашеную железную ограду газончика с цветами.

– Что с вами? – я подбежал к ней.

Она подняла на меня глаза.

– Больно? Вывих? Растяжение? – спросил я и зачем-то присел перед ней на корточки.

– Нет, – улыбнулась она. – Каблук сломала…

– Починим! – сказал я, снял с нее туфлю, положил к себе за пазуху (я был в расстегнутой ковбойке), взял ее за лодыжку, погладил пятку. Поцеловал подъем.

– Сумасшедший? – спросила она.

– Клинический случай, – я встал, взял ее на руки; я был довольно здоровый парень.

Она обвила мою шею руками. Мы поцеловались.

Я понес ее к себе.

* * *

Это было сумасшествие, да. Солнечный удар, или как там у классика. День, ночь, снова день в постели. В кухонном шкафу мы нашли рис и банку варенья. Следующий раз я вышел из дому дня через три. Купил какой-то еды и отнес в ремонт ее туфлю, и она целовала меня так, как будто я подарил ей за́мок и спас от смерти.

Потом она стала уходить ненадолго. Домой, как она говорила, но я ее ни о чем не спрашивал. Мы не знали друг о друге ничего, кроме имен. Она брала книги с полок, она смотрела на фотографии моей жены – но не задавала ни единого вопроса, и этим приводила меня в полнейший восторг.

Рассматривая ее тело, я понял, что она все-таки старше меня. Мне было двадцать шесть, а ей? Не знаю. Я вообще плохо определяю возраст. Но я