Щастье - Фигль-Мигль

И он говорит дело, с той поправкой, что говоря о людях вообще, рискуешь жестоко ошибиться в конкретном человеке. Лиза была цинична, практична и очень, очень дальновидна, хотя ненавистного Фиговидцу здравого смысла в ней было не больше, чем в самом Фиговидце. Здравым смыслом прикидывались ее сухость, трезвость, насмешливость, доведённые почти до абсурда, до той точки, где они оскорбляли обожествлённое здравым смыслом чувство меры. (Вот почему именно в такие трезвые головы приходят и отказываются уходить самые дикие мысли.)

Она не прощала ничего, особенно слабостей, особенно тех слабостей, которых сама была лишена. Достаточно было опоздать на пять минут, неделей позже вернуть долг, отличиться неуместным смехом или грязными ногтями, чтобы перестать для неё существовать. Охотно пользуясь своей молодостью и красотой, она презирала тех, кто не отваживался признать, что они-то и влекут, и с мрачной гримасой выслушивала похвалы, расточаемые её уму и характеру. Доходившая до комичного неприязнь к литературе и — достойно примечания — поэзии была логическим завершением ее негодования на жизнь: предлагаемая писателями и поэтами компенсация казалась Лизе жалкой, недостаточной, каким-то очередным надругательством или надувательством, или просто признанием поражения.

Мало кто живет не в ладу с миром и при этом в мире с самим собой. «Сучка сама себе готова горло перегрызть, когда больше некому, — говорит Алекс. — Жаль, что это технически невозможно. Прогресс вечно идёт не в ту сторону. Вместо того чтобы совершенствовать гибкость, наша семья совершенствовала осанку. И погляди, что в итоге: тяжба негнущегося с безупречным».

У неё не было друзей, подруг, постоянного любовника, доверия к жизни, уважения к родителям — никого и ничего, кроме Алекса, и как же она его изводила. Брат был для неё её собственным отражением, сумевшим удрать в зазеркалье, и она упорно, жестоко, горестно допытывалась, как ему это удалось и почему он рискнул, и чего искал, и не поделится ли найденным, но главное — главное, пусть вернется. На деле это выливалось в угрозы, придирки, мелочную вражду. «Хоть бы замуж вышла, — огрызался тогда Алекс. — Только кто на тебе, сучке, женится, даже с учетом приданого и перспектив. Кто-то с крепкой нервной системой, чувством юмора на роту и небрезгливый. С каким фонарём искать мне этого человека?»

Всё же такой человек был.

Разглядывая пижонов, я припомнил их старших родственников и забавную сцену на предаукционном показе в Русском музее. Ежегодная распродажа открывает осенний сезон в Городе, и весь август и часть сентября пожилые мужики и утончённые старухи без спешки осматривают пейзажи, портреты и абстрактную живопись. В тот день, когда я появился там с одним из клиентов, общество больше упивалось редкостным скандалом, чем Левитаном.

Я подошел к компании вокруг осанистой старухи. («Моя тетя Агата, — шепнул Илья. — Пятый год подбирает Врубеля. Врубель давным-давно остался только экспозиционный, его не продадут, но тетя надеется, что некомпетентность восторжествует здесь, как и повсюду, и рано или поздно оценщики перепутают Врубеля с кем-нибудь вроде Серова. Серова, правда, тоже почти не осталось, в этом году не будет. Может, возложить надежды на Филонова? Издали похоже. Очень сильно издали, разумеется».) Достойная дама была сложена как гренадер, а ассоциативно вызывала в уме образы паровоза, сталелитейного завода, электростанции. Многократно обернутые вокруг крупной морщинистой шеи жемчуга смотрелись как пули, маленькие глазки сверкали как драгоценности, прожекторами слепили глаза драгоценные перстни на неожиданно хорошей лепки пальцах. Обсуждали чью-то скверно расстроившуюся свадьбу.

«Со свадьбой как с самоубийством, — говорила Лиза. — Если уж решился, будь добр всё продумать и сделать с первого раза, чтобы не доставлять людям хлопот сверх положенного. Скажите, из-под венца сбежала! Как можно ставить собственных родных в такое идиотское положение?» «Ага, — сказал Илья. — Значит, если дотащить до венца вас, дело можно считать сделанным?» «Надорвётесь, пока тащить будете». Здесь вступила тетя Агата: «Я подарю вам на свадьбу папин голубой сервиз». — «Вы хотите сказать, что, устояв против чар Ильи Николаевича, я не устою перед папиным сервизом?» — «Милочка! Вы хоть знаете, сколько у меня племянников? И на скольких свадьбах я побывала? И папин сервиз не получил никто!» — «Я не собираюсь за сервиз замуж». — «Вздор!!!» Тетя Агата рассвирепела. «Вообще-то династические браки мы заключаем с другой фамилией». — «Вздор! Наша фамилия — лучшая в Городе. Но сейчас речь о другом: вы слепая, если не видите, насколько идеально вы подходите друг другу. — Тетя Агата с гордостью, с любовью посмотрела на племянника. — Если уж у него хватило ума влюбиться в ту единственную, наверное, на свете пизду, которая знать его не хочет! Прекрасная пара! Но когда начнете бить друг об друга посуду, папин сервиз попрошу не трогать. Иначе лично выпорю обоих».

Вокруг возликовали. Тетя Агата, судя по всему, была популярной личностью. «А ведь она права, — сказал я Лизе потихоньку. — Я же спал с вами обоими. Могу предположить, что вдвоём вам будет интересно». «Ну и как вам не стыдно?» — прошипела Лиза. «Не беспокойтесь, я горю от стыда».

Тогда я не смог продолжить эту многообещающую беседу. Но и редакционный завтрак оказался столь же неподходящей декорацией, как Русский музей. Там говорили не те, кого хотелось слушать, здесь говорили все, и не слушал никто.

Совсем, совсем по-другому чествовал Кропоткина на той же неделе В.О. В предоставленную философским факультетом аудиторию пришли люди самого разного возраста и научных интересов, объединённые не столько любопытством, сколько ревнивым и завистливым недоброжелательством. Какие-то подземные испуганные физиономии и лица совсем без физиономий мешались в толпе, лишая её цвета, и старые недобрые губы сжимались, нагло помалкивая. Присутствовали также Людвиг, окрыляемый душевной болезнью, Фиговидец, угнетаемый предчувствиями, Аристид Иванович и Вильегорский — оба невероятно довольные и оживлённые, но по разным причинам.

Кропоткину для вящего посрамления предложили прочесть доклад. Кропоткин достал из одного кармана очёчки, из другого какие-то сомнительные бумажки и преспокойненько прочёл что-то бессодержательное.

— Ну зачем? — страдая, сказал Фиговидец.

— ДАЁТ НА-ШИМ ФОРУ. ОН ИХ ДРАЗНИТ, НО ОНИ ЭТОГО НЕ ПОЙМУТ. ЗНА-КО-МА-Я СИТУАЦИЯ, ДА, АРИСТИД?

— Мужик ражий, да язык-то вражий, — бодро отозвался Аристид Иванович.

— МНЕ ЖАЛЬ А-НА-РХИ-СТА. ОН ВЫГЛЯДИТ КАК ПЕРСОНАЖ, КОТОРЫЙ, ВМЕСТО ТОГО ЧТОБЫ ШАГНУТЬ НА СЛЕДУЮЩУЮ СТРА-НИ-ЦУ, ШАГНУЛ ПРЯМО В КОМ-НА-ТУ, БИТКОМ НА-БИ-ТУ-Ю ЧИТАТЕЛЯМИ.

— Не спорю и не соглашаюсь.

— В ХОРОШЕМ РОМАНЕ КТО-ТО ОС-ТА-ЁТ-СЯ С РАЗБИТЫМ СЕРДЦЕМ, КТО-ТО — У РАЗБИТОГО КО-РЫ-ТА. НО ЭТО НЕ ОДИН И ТОТ ЖЕ ЧЕЛОВЕК.

— Почему?

— ПОТОМУ ЧТО ИСКУССТВО СОБЛЮДАЕТ БАЛАНС МЕЖДУ СПРАВЕДЛИВОСТЬЮ И МИЛОСЕРДИЕМ. ЖИЗНЬ ХВА-ТА-ЕТ-СЯ ЗА ЧТО-ТО ОДНО И ВСЕГДА ПЕРЕБАРЩИВАЕТ.

— На кота широко, — кивает Аристид Иванович, — а на собаку узко.

— Сегодня что — день пословиц?

— Конечно, нет. Эта ворона нам не оборона.

— Как это «не оборона»? — задирается Фиговидец. — Пословицы — квинтэссенция народной мудрости, а народная мудрость — квинтэссенция здравого смысла. Кто писал по фольклору методички, вот уже сорок лет безжалостно вбиваемые в глотки беззащитному студенчеству?

— Неужели я? — вскользь удивляется Аристид Иванович. — Неужели в глотки? Интересно, а люди, читающие методички, заслуживают чего-то лучшего? — Он поворачивается ко мне. — Из тех, с кем я сталкивался, почти все, восхвалявшие здравый смысл, оказались довольно подлыми особами. Впрочем, справедливости ради, — голосом он подчёркивает слово «справедливость», — следует добавить, что подлыми оказались и почти все, кто здравый смысл в грош не ставил. — Он в упор смотрит на Вильегорского.

À propos: Вильегорский

И всё же он, без всякого сомнения, был шарлатан. Но шарлатан деятельный, цепкий и удачливый во всех начинаниях — то есть такой, назвать которого шарлатаном отважился бы далеко не каждый.

Самой страшной его чертой было отсутствие малейших следов благообразия, привкуса елейности, той фальши глаз, слов и интонаций, которая заставляет чутких людей безошибочно шарахаться в сторону от задумчивых старцев с мягкими улыбками и безупречной репутацией.

Репутация Вильегорского не была безупречна, взоры его не были благостны, эпитет «почтенный» прилагался к нему только в насмешку — и это безжалостно обманывало тех немногих, кто не обманулся бы речами и сединами почтенными без кавычек.