Звездочеты - Анатолий Марченко

Гестаповец, ничего не ответив, проследовал к себе. Несмотря на его заверение, ребенок время от времени продолжал кричать, повторяя одни и те же слова. Если бы не раздирающая душу искренность, с какой кричал ребенок, можно было бы подумать, будто кто-то, невидимый и всевластный, подсказывает ему эти слова, и он послушно повторяет их.

Эмма не выдержала, встала и нервно заходила взад и вперед по приемной, словно хотела спрятаться от настигавшего ее крика. Даже она, умеющая управлять своими чувствами и не поддаваться эмоциям, с трудом могла выдержать эти душераздирающие крики. Но спастись от плача ребенка она не могла, даже если бы заткнула пальцами уши — так громко и настойчиво несся этот плач по всему зданию, проникая сквозь толстые сводчатые стены.

— Приготовьтесь, — как из небытия, раздался знакомый голос гестаповца. — Ребенка сейчас унесут, а ваших введут. Пройдите сюда.

«Почему он сказал «ваших?» — оскорбилась Эмма, входя в узкую, как склеп, комнату.

Где-то поблизости раздались торопливые, спотыкающиеся шаги, и вскоре Эмма услышала, как в соседнем кабинете начался допрос:

— Ваше имя? Год рождения? Национальность?

Человек произносил каждое слово так резко и отчетливо, будто высекал его на гранитной плите.

— Гельмут Рунге, — донесся до Эммы робкий, дрожащий ответ. — Тысяча девятьсот одиннадцатого года рождения. Немец.

«Его еще только начали допрашивать, еще не пытали, а он уже дрожит, — с негодованием отметила Эмма. — Как это похоже на Гельмута!»

Следователь, не давая опомниться Гельмуту, сыпал и сыпал вопросами. Гельмут едва успевал отвечать, порой невпопад, чем бесил следователя и вызывал новый поток вопросов.

Потом, вдруг оборвав арестованного, следователь спросил изменившимся, едва ли не нежным голосом, переходя на «ты».

— Возможно, у тебя есть какие-либо просьбы?

— Да, господин следователь, — умоляющим тоном качал Гельмут. — Я очень прошу вас разрешить хотя бы на несколько минут увидеться с женой.

— Мотивы? — осведомился следователь. — Видимо, ты чувствуешь, что впутался в некрасивую историю и что домой нет возврата?

— Нет, нет, господин следователь, — поспешно заговорил Гельмут, вероятно убежденный в том, что сумеет разжалобить гестаповца. — Понимаете, когда за мной приехали, жены не было дома, она пошла за пивом, мы хотели вместе поужинать, а какой ужин без пива? И сейчас я просто в отчаянье: она вернется и подумает бог знает что. Я всегда стараюсь оберегать ее от волнений.

— Все будет зависеть от твоего поведения, малютка, — теперь уже совсем нежно, точно перед ним был не взрослый мужчина, а ребенок, произнес следователь. — Назовешь фамилии своих соучастников, и все в порядке. Назвать фамилии — это же пара пустяков. На каждую фамилию, даже самую длинную и нелепую, — не более трех секунд.

— Господин следователь, я и Эмма… мы очень любим друг друга…

— Что за вздор! — рявкнул следователь, и Гельмут смолк. — Я требую фамилии! Назови — и убирайся отсюда под крылышко своей Эммы или как там ее…

«Однако он грубиян, этот следователь, — фыркнула Эмма. — А все оттого, что еще не видел меня, иначе не позволил бы вести себя так вульгарно».

— Но я не знаю ни одной фамилии… — начал было Гельмут.

— Вот видишь, — укоризненно сказал следователь, не скрывая явного разочарования. — А утверждаешь, что любишь свою крошку Эмму. Нехорошо, малыш.

Эмма конечно же не видела сейчас следователя, но была уверена, что в этот момент он погрозил Гельмуту пальцем, как грозят нашалившему ребенку.

В тот же миг Гельмут вскрикнул — громко, обиженно, как кричат люди от внезапного, и притом незаслуженного, удара.

— Это всего лишь задаток, мальчуган. А впереди будет куда интереснее. И не такие, как ты, развязывают языки. Итак — фамилии!

— Господин следователь…

— Хватит морочить мне голову! Нам все известно! Может, ты станешь утверждать, что никогда не встречался с Эрихом?

Эмма вся напряглась, приготовившись услышать, что скажет Гельмут.

— С Эрихом? — пролепетал Гельмут. — Один-единственный раз.

— Вот это уже деловой разговор, а не причитания хлюпика. Тебе, птенец, остается назвать фамилию. Я буду весьма признателен, если услышу из твоих уст его адрес. Мы жаждем познакомиться с этим великолепным Эрихом.

— Клянусь, господин следователь, я знаю только его имя. Он, как мне кажется, приехал в Штраусберг недавно и постоянно здесь не живет…

— Снова старая песенка, — с раздражением оборвал его следователь. — Ты, сосунок, напоминаешь мне ученика, который ни одной секунды не может жить без подсказки. Ты опять заявишь мне, что человека, которого видел впервые и у которого даже не соизволил узнать фамилии, вовсе и не приводил к себе в дом?

— Вот это и был один-единственный раз. — Гельмут произнес эту фразу со всей искренностью.

— А вот морду тебе бить, птенчик, мы будем много раз, — почти весело пообещал следователь. — И все потому, что ты несмышленыш. Каждое слово из тебя приходится тянуть клещами. Ты не привык ценить время! — взревел вдруг следователь так, что, казалось, звякнули оконные стекла. — Время! Ты что же, воробышек, всерьез уверен, что ты у меня один? И может, ты станешь утверждать, что этот Эрих не читал тебе стенограмму Лейпцигского процесса? И что ты не был в восторге от речей Димитрова?

— Нет, я не был в восторге! — воскликнул Гельмут, и вновь стало тихо.

Потом Эмма услышала негромкий вопрос Гельмута.

— Вы его арестовали?

— Кого ты имеешь в виду, голубок?

— Эриха.

— Как же мы можем его арестовать, если ты, крошка, не называешь фамилии? Тебе известно, сколько в Германии Эрихов? Вот назовешь, и за все будет отвечать он. Ведь не ты ему читал стенограмму, а он тебе. Я тебя отпущу, и ты сможешь вернуться к своей Эмме.

Снова наступило молчание. «Теперь он конечно же догадался, что я донесла на него, никто больше не мог знать, что они читали стенограмму», — со смешанным чувством раскаяния и удовлетворения подумала Эмма. И, будто в подтверждение ее мысли, она услышала осторожный вопрос Гельмута:

— Господин следователь… она приходила к вам?

— Ты снова с вопросами, шалун? Может, мы поменяемся местами? Ты с такой завистью глазеешь на мое кресло!

Пауза была настолько продолжительной, что Эмма заволновалась: неужто Гельмут и впрямь онемел? Но он снова заговорил, теперь уже с непривычной для него твердостью:

— Записывайте, господин следователь. Я, Гельмут Рунге, читал стенограмму Лейпцигского процесса. Один. И не знаю никакого Эриха. Больше мне нечего вам сообщить.