Кошмар: моментальные снимки - Брэд Брекк

Он напоминал навязчивую галлюцинацию, которая приходит после укола ЛСД; чистильщики обуви и прачки, работавшие в нашей казарме, держались от него подальше и называли его «дрянью» и «настоящая сволочью», а это означало худшую степень умопомрачения.

Хайд. Чёртов Хайд.

Сливки десанта, настоящий слуга Смерти. Выжатый и брошеный командир, отдавший войне всё, что у него было. Жить дальше с такой скверной кармой было невозможно.

Он видел такое, о чём солдаты ЮСАРВ никогда не узнают. Его мозги словно перечеркнула чёрная косая полоса, и через месяц после появления у нас он таинственно исчез.

Нашли его через неделю в зоопарке, в самом мирном месте Сайгона: он висел в петле на старом красивом тамаринде.

Хайд. Грёбаный Хайд.

Глава 15

«Письмо домой»

«Тот, кто окунулся в трагедию массовой смерти на войне и кто открыто бросил ей вызов, не позволяя своим чувствам оцепенеть и не допуская равнодушия, тот выбрался из всех передряг с душевными плодами и человеческими качествами более значительными, чем те, что были получены какими-либо другими способами».

Мне претила бестолковая суета штабной роты. Каждый день был похож на предыдущий. Предсказуем. Безопасен. И скука смертная. Мне же хотелось волнений, приключений, опасности. Когда меня приписали к отделу общественной информации ЮСАРВ, мне казалось, я это получу. Мне обещали, что моя работа будет заключаться в том, чтобы мотаться по Вьетнаму, сопровождать пехотные части в крупномасштабных операциях и десантироваться на передовую. Что я буду проводить в командировке неделю-другую, возвращаться, отписываться и опять идти с пехотой в новые бои.

Мне была не нужна показная тыловая служба. Я чувствовал, что не создан для неё. Что это не Вьетнам. Это не отвечало моим представлениям о том, что значит быть солдатом на войне в Индокитае. Поэтому я всё время приставал к сержанту Темплу с просьбами отправить меня на передовую, но мои вопли попадали в глухие уши. Вместо этого он советовал наслаждаться жизнью в ЮСАРВ.

И, вынужден признать, мы просто теряли время. У нас была чистая работа, нормированый рабочий день, и вечерами было время посидеть в клубе и залить свои глотки, пока солдаты по всему Вьетнаму сражались и гибли в ночных засадах.

Временами у нас показывали стриптиз. Мы смеялись, болтали, пили много пива «Бадвайзер» и смотрели, как коренастые танцовщицы из Австралии двигали ногами и трясли сиськами, и тогда мы хлопали в ладоши и орали, подзадоривая: «СНИМАЙ! СНИМАЙ ВСЁ!».

Девчонки никогда не раздевались до конца. Доходили только до ленточек бикини и каких-то кусочков фольги. Но глаза у них были круглые, а мы так мало видели хорошеньких круглоглазых женщин, что стриптиз становился особенным развлечением.

В Форт-Полке я несколько месяцев готовился к войне, и назначение в тыл ставило под угрозу мои понятия о храбрости. Я чувствовал, что должен что-то доказать. Самому непонятно что, но доказывать надо было непременно на поле боя.

Укоренившиеся представления о том, как становятся мужчиной, умирают тяжело.

Я регулярно получал письма от Сейлора и Сиверса: они рассказывали, в каких операциях побывали, как тяжко таскать целый день по Нагорью рюкзак и винтовку, как они трясутся от страха в ночных засадах, как близко подошли к границе с Камбоджей и что несколько парней из их взвода уже погибли.

А я торчал здесь, в тылу, и жалел себя, мальчика на побегушках у долбаных кадровых офицеров.

10 января 1967 г.

Дорогие мама и папа,

Надеюсь, праздники прошли хорошо.

Меня перевели в штабную роту при отделе общественной информации.

Я провёл Рождество в 173-й воздушно-десантной бригаде, собирая материал для очерка о том, что означает это время года для воюющих солдат.

Две недели назад я буквально налетел на Френсиса Кардинала Спеллмена в отеле «Каравелл», что в центре Сайгона. Я нёс пресс-релизы в «Эн-Би-Си»: скакал вниз по лестнице и не замечал его, пока не стало слишком поздно. Ну да он самый снисходительный человек…

Никогда не встречал большей бедности, грязи и болезней, чем во Вьетнаме. Повсюду запах смерти.

Здесь у детей нет ни крыши над головой, ни одежды, ни обуви. Эти сироты войны живут среди старых автомобильных покрышек и спят под машинами, роются в мусоре, просят еду и крадут всё, что могут, чтобы протянуть ещё один день.

Дети играют на улицах — это их парк, но они никогда не слыхали о бейсболе или о том, что трава растёт где-то ещё.

На прошлой неделе я видел старика, который лежал лицом вниз у фруктового лотка в одном из бедных районов Сайгона. Люди перешагивали через него, как через пустое место. Мальчишка пнул его в спину. У старика не было глаз — их сожрали черви. Почти чёрная кожа, зубы стёрты до дёсен. Его оставили гнить под безжалостным тропическим солнцем, словно тушку скунса, сбитого на дороге и брошенного на обочине у нас дома. Мальчишка смеялся, но, почуяв вонь гниющего человеческого мяса, умчался прочь, как стрекоза.

Днём и ночью эта сцена сидит у меня в кишках, даже когда я сплю. Я скриплю зубами и пытаюсь не думать об этом, но когда еду по Сайгону, это видение появляется снова. Ребята говорят, что со временем я привыкну, но я не знаю, верить им или нет.

Я плачу о Вьетнаме. Я плачу о наших мёртвых. Я плачу о солдатах-подростках, которым место в Айове или Канзасе — на баскетбольных площадках: кидать мячи там, а не стрелять из винтовок здесь…

И я плачу об этой смятенной стране, потому что конца сему не предвидится, впереди лишь новые сражения и смерть.

Хотелось бы, чтобы наши усилия не пропали даром.

У вьетнамцев не существует морали. Может, никогда и не было. У них нет нравственности. Они не могут её себе позволить. Нравственность — это роскошь цивилизованного мира, но здесь другой мир. Как можно прожить на нравственности? Нельзя намазать нравственность на кусок хлеба и сделать бутерброд. Здесь за нравственность ничего не купишь, кроме пустого желудка. Нравственность кончается убийством людей. Чтобы жить, покупать пищу и одежду, платить за аренду, нужны деньги, а не нравственность. А чтобы достать деньги и другие необходимые вещи, они воруют. В основном у нас. И у них это ловко получается.

Нет, Нам — не Америка. Ни за что, ни про что Америку Миром не назовут.

Здесь смерть не является чем-то абстрактным и далёким. Она — факт статистики, подкреплённый ежедневными данными о потерях, поступающими в наш отдел, факт, подкреплённый жизнями молодых солдат, слишком рано испустивших дух и не успевших пожить как следует.

И если есть друзья на передовой, война становится чем-то очень личным. Здесь мальчики взрослеют быстро. Это видно по их глазам. Они смотрят вдаль и ничего не видят; румянец и трепет молодости покинули их лица.

Ещё я думаю об одноклассниках и знакомых, прячущихся по высшим школам, и злюсь.

Наследие Вьетнама для воюющих в этой войне будет означать тяжкий груз скверных воспоминаний на всю оставшуюся жизнь.

Как смогут эти парни снова оказаться правыми? Как?!

Хоть газеты и опаздывают сюда на шесть недель, мы знаем, что юноши сжигают свои повестки, а в Беркли длинноволосые демонстранты выставляют антивоенные пикеты. Мы знаем, что некрологи на гибнущих здесь детей хоронятся под спудом фактов, как будто их жертва не представляет собой особой важности. В известном смысле, смешно воевать за право не согласиться…

Только здесь никто над этим не смеётся.

На прошлой неделе был убит один из поваров нашей столовки. Военная полиция выловила его тело из реки Сайгон. В спине торчал нож.

Штаб-сержант Брайан Кейхилл был большим и толстым карьеристом. Как-то вечером он отправился в Сайгон в одиночку и не вернулся. Никто никогда не узнает, кто это сделал. Может быть, напали вьетконговцы. А может быть, он подрался с вьетнамскими ковбоями у какого-нибудь бара.

Я знаю одно: я ещё не встречал ни одного сержанта-повара, который не был бы пьяницей и без тараканов в голове. Кейхилл ничем не отличался. Он был ирландцем, злым и хитрым как росомаха, много пил и, возможно, сам нарвался. Он становился очень драчлив после нескольких порций пива…

Всё задаю себе вопрос: что такое успех во Вьетнаме? Кто-то говорит, что это героизм на поле боя. Другие — что это выполнение ещё одной задачи.

Я же думаю, что это просто умение остаться в живых: отслужить свой год и уехать домой. Успех — это выживание в течение 365 дней.

В предстоящие недели и месяцы я надеюсь участвовать в десантных операциях и узнать настоящую войну, а не ту бумажную волокиту, которую мы разводим здесь, в Сайгоне.

На прошлой неделе сюда приехал Джон Стейнбек. Старина Джон собирает материалы для новой книги о войне; через несколько дней он уехал в Плейку и Ан Кхе. Он говорит, что хочет научиться стрелять из винтовки М-16 и из гранатомёта. Желаю ему удачи, но не думаю, что у него получится ещё одна стoящая книга вроде «ГРОЗДЬЕВ ГНЕВА».