Познание России: цивилизационный анализ - Игорь Яковенко

81 Касьянова К. Указ. соч. С. 223–225.

82 Брокгауз — Ефрон. Философский словарь / Под ред. Э.Л. Радлова. СПб., 1904. С. 116.

83 Юнин Г. У подножья сапога // Завтра. 1993. Ноябрь, № 3.

84 Лобанов М. Русские обновленцы // Там же. 1993. Декабрь.

85 И чем жестче и запредельнее модель должного, чем дальше она от человеческой природы, тем шире объем попускаемого.

86 На самом деле существовал специфический язык для описания этой сферы, хотя и крайне примитивный. Однако, и это показательно, он нес мощнейший заряд табуации и профанации. Существовал и пласт фольклора. Но, эта часть культуры восходила к язычеству и носила характер неприличного, табуированного, тайного знания. Вся эта сфера относилась к тому самому пласту культуры, который отсутствовал в ее автомодели.

87 См. например. Федотов Г. Святые древней Руси. М., 1990.

88 Эймундова сага. Сказание об Эймунде Ринговиге и Ранаре Агнаровиче, скандинавских витязях, поселившихся в России в начале XI века // [О.И. Сенковский] (Барон Бромбеус). Собрание сочинений. СПб., 1858. Т. V. С. 511–573 (перевод с комментариями).

89 Подробнее см. например: Филист Г.М. История «преступлений» Святополка Окаянного. Минск, 1990.

9 °Cудоплатов П. Разведка и кремль. М., 1996. С. 64.

91 Такое облагораживание происходит в силу ряда факторов. Во-первых, под воздействием внешнего контекста. Во-вторых, под воздействием накопленного в обществе нравственного потенциала, который трансформирует изначально языческие, архаические и безнравственные образы в более или менее пристойные персонажи нового пантеона. Ранжирует этот пантеон в соответствии с устойчивой нравственной традицией — убирает в темный угол исторического Павлика Морозова, но выводит на первый план фольклорного Василия Теркина и т. д.

92 В качестве примера консенсуса назовем такое явление русской культуры как мат. Так называемая «ненормативная лексика» нормативна для подавляющего большинства населения.

93 Утверждать, что концепция должного вырастает из этого интереса, значило бы впадать в примитивный и плоский рационализм. Но игнорировать этот аспект и не учитывать его — означает совершать не меньшую ошибку.

ДОЛЖНОЕ/СУЩЕЕ В СОЦИАЛЬНОЙ ЭМПИРИИ XX ВЕКА

ДОЛЖНОЕ И ЕГО НОСИТЕЛИ

Как переживается, осознается и воспроизводится должное? Обратимся к бытованию идеи должного в культуре. Как переживается должное массовым человеком? Традиционный человек осознает свое бытие как пребывание в должном, партиципируется к нему, соотносит себя с идеалом должного, специфически вписывает свою жизнь в его рамки. В сознании настоящего, «твердого» традиционалиста должное присутствует незримо и постоянно. В беседе с носителем традиции, сторонний наблюдатель не всегда может определить, в какой парадигме идет разговор: о должном говорит собеседник или о сущем. Часто, по видимости, цепь суждений относится к реальности, и только вслушавшись, вы обнаруживаете, что излагается модель должного. Наиболее выпукло это просматривается на материале бесконечных рассуждений о народе, национальном характере, народной душе. В разговорах такого рода поражают два момента.

Прежде всего, рассуждения о «народе»94 по самой природе дискурса не предполагают какой либо верификации. Вопросы — как удостовериться в том или ином суждении, где, когда и сколь часто собеседник встречал людей, отвечающих тем характеристикам народа, которые он описывает, насколько массово представлен описываемый тип в реальности, и, вообще, возможен ли живой человек с предлагаемым набором характеристических черт — даже не ставят в тупик, а вызывают реакцию сходную с той, которая ожидает человека, сказавшего нечто неприличное в хорошем обществе.

В подобных ситуациях примечательно особое состояние говорящего, и оно указывает на то, перед нами не изложение собственных мыслей или интуиций — такого рода суждения сложны, «неловки» по форме, в них часто чувствуется неуверенность и т. д. Мы же имеем дело с трансляцией некоторого сверхличностного метатекста. Отсюда и характер самого высказывания. Особая интонация, прозревающий незримые дали взгляд говорящего, «безразмерность» суждения (от в пяти минут, до многочасового рассуждения). Кроме того, поражает накатанность дискурса, высокая узнаваемость и почти стопроцентная прогнозируемость. Типологически ближайшее явление — выступление сказителя, олонхосута, одним словом, носителя фольклорной и эпической традиции. Существует некоторый топос, конечную версию которого актуализует говорящий. А представление о характеристиках этого пространства можно составить изучая совокупность подобных высказываний.

При ближайшем рассмотрении выясняется, что тематизмы «народа», национального характера и русского духа есть форма изложения автомодели русской культуры а, стало быть, должного, Потому-то так сладостны для традиционалиста нескончаемые рассуждения о русском духе и национальном характере. Приписывая народу характеристики должного, сказитель идентифицируется с этим образом и переживает партиципацию к миру должного. В философской и литературной эссеистике, суждения о национальном характере так же разворачиваются в форме самоочевидного и бесспорного дискурса. Правда, в качестве опорных точек, на которых выстраивается картина, здесь можно встретить отсылку к авторитету.

Более подробное исследование должного, реализующегося в «мы-образе», позволяет обнаружить внешний пояс должного, который связанный с манихейской компонентой традиционной ментальности. Это образ противостоящих «нам» сил. В пространстве традиционной ментальности, враги России95 должны пытать пленных, расстреливать беременных женщин и отравлять колодцы. И если в настоящий момент подтверждений этому нет, то они еще не поступили, скрываются недругами и т. д. Это — идеальная, нормативно заданная версия образа Врага. Она естественно дополняет должное, явленное в «мы-образе». В традиционной русской культуре не существует никаких способов понимания противника, кроме как через образ оборотня. Если должное, т. е. воплощенное истиноблаго, выступает полем самоидентификации, то антидолжное или идеальный образ врага — становится полюсом противопоставления, точкой отсчета в конструкции «мы — они». Истиноблагий характер «нашей» целостности может быть осознан только на фоне чудовищной, манихейской карикатуры на противника, образ которого вечен, хотя персонажи занимающие эту ячейку периодически сменяются.

Итак, должное постоянно присутствует в сознании носителя традиции и выступает объектом устойчивой партисипации. Русский человек понимает себя и свою жизнь, как жизнь в мире должного. Между тем, природа вещей такова, что жизнь в должном не слишком получается. Существование традиционного субьекта проходящее во взаимоисключающих координатах должного и сущего приобретает некоторую призрачность. Жизнь как бы раздваивается.

Помимо жизни внешней, предмет нашего исследования обретает другую, подлинную. Его истинная жизнь — другая, потаенно-внутренняя — течет совсем по-иному. В мире мечтаний у него появляется идеальный, горний двойник. Этот двойник любит соседа, терпим к недостаткам близких, справедлив, добр и кроток. Одним словом, он воплощает идеальную версию нашего героя. Менялись эпохи, менялся и облик идеального двойника. К примеру, плакатный советский человек — был горним двойником советской эпохи.

Любовь простых пожилых людей к запредельным в своей «правильности» пьесам (фильмам, романам) связана с тем, что поступки героев соответствуют поведению идеального, второго «я» традиционалиста. Он узнает в героях произведений себя. Разумеется, себя должного. В подобных ситуациях он вел бы себя точно так же. На самом деле его поведение не имеет с этим ничего общего, но это обстоятельство лежит в другом плане. Говоря об этом, мы разрушаем атмосферу восприятия прекрасной назидательной истории. Отсюда тяга к назидательно-учительным произведениям. Общаясь с этим родом искусства, традиционно ориентированный обыватель реализует потребность в партиципации к должному и переживает счастливейшие минуты своей жизни96.

Как же все это соотносится с реальностью? Сознание носителя традиции увязывает сакральную нормативность и эмпирическую реальность в некоторую синкретическую целостность. Прежде всего, в массовом сознании живет убеждение в том, что идеальная норма не ответственна за практику. Поскольку должное прекрасно и возвышенно, никакие мерзости жизни не в силах поколебать само должное. Ибо оно призывает и утверждает совсем иное. В этой логике коммунистическую идею следует оценивать не в кубометрах человеческой крови, пролитой во имя ее утверждения, но по положениям «Морального кодекса строителя коммунизма». Тезис, что идея (должное) не ответственна за практику (сущее) относится к фундаментальным положениям традиционного сознания.