Город - Стелла Геммел

– Заколдованного? – переспросил я и, боюсь, не удержался от улыбки, произнося столь невероятное слово. – Так мы о духах говорим или о ведьмах?»

На этот вопрос рабочий автору не ответил. Переговорив еще с несколькими механиками, Крид предпочел просто отмахнуться от слухов о чертоге Назирающих, благо подобных мифов в Городе было более чем достаточно. Дворцы Щита якобы посещались духами безвременно умерших детей, а к полям сражений спешили ангелы – забирать души смертельно раненных воинов. Под конец своих записок, на пороге смерти, Крид, кажется, сам начал считать увиденное игрой разума, пошатнувшегося от усталости, страха и подземных испарений.

Бартелл задумчиво откинулся на стуле. Он десятки раз вчитывался в эти строки, негодуя на убожество добываемых сведений. Вот и теперь он продолжал смотреть на знакомые страницы, словно ожидая, что написанное облечется неким новым смыслом.

Чертог Назирающих был единственным намеком на тот мир, с которым он успел соприкоснуться. Бартелл часто вспоминал воительницу Индаро. Ну вот почему он, старый дурак, в то время почти не обращал внимания на окружающее и, соответственно, впоследствии почти ничего не мог вспомнить? Только залитый факельным светом чертог с резными птицами по стенам, небольшую и тихую белую комнату, где он ужинал в обществе странной пожилой женщины… Все было словно сон, словно короткая передышка, выпавшая ему среди чудовищных жизненных тягот. Они с Эмли несколько лет не заговаривали о пережитом. А когда наконец он стал расспрашивать приемную дочь, выяснилось, что те события запомнились ей весьма смутно.

Пока он сидел, раздумывая о прошлом, вернулся Карвельо и подтолкнул к Бартеллу тот бумажный листок, сопроводив его своим списком книг. Он улыбался.

– Я не забыл, что ты мне когда-то сказал, – азартно сообщил он Бартеллу. – Ну, про твой интерес к воинским татуировкам! Ты еще сказал «не бери в голову», но вот смотри, какая книжка попалась…

Он взвесил на руке большой пухлый том и прочел название:

– «Тайный код: официальная и неофициальная символика в военной среде». И написана солдатом – Анабетом Марцеллом!

Бартелл передернул плечами, стараясь не выдать жгучего интереса, хотя на самом деле уже разрывался между нехорошим предчувствием и любопытством.

– Это меня такая муха тогда укусила, – нахмурившись, сказал он приятелю. – Не буду я его читать, верни вот с этими…

У него уже были выложены книги для возвращения хранителям. Карвельо с разочарованным видом вернулся к работе.

Однако человек слаб. Бартелл сперва провел рукой по тисненой обложке, потом, конечно же, открыл книгу, втягивая аромат хорошо выделанной кожи. Вздохнул – и принялся листать. Плотная бумага, многоцветные вклейки… Дорогая, должно быть, книга была. Он закрыл ее и снова посмотрел на обложку. Анабет, стало быть? Имя означало «шагающий в гору». Вот бы знать, кто прятался под псевдонимом. Марцеллов было немало. Например, Марцелл Винцер, верховный правитель Города, был историком и писателем. Может, это он назвался Анабетом, чтобы выпустить в свет эту малоизвестную книгу?

Бартелл снова взялся листать ее. Глянцевые страницы прямо-таки льнули к пальцам. А чего стоили красочные рисунки! Скачущие кони, вздыбленные львы, затравленные тигры, парящие орлы, вьющиеся змеи… То есть все как он и говорил Креггану с Долом Салидой: солдатам нравились животные, олицетворявшие силу и власть.

Бартелл рассматривал картинки, и книга пробуждала удивительно теплые, душевные воспоминания. Не о крови и смерти – о воинском братстве. У них ведь были общие враги и общие устремления. Они знали, зачем идут в бой, они рассчитывали на дружбу и взаимное уважение.

Ничего удивительного, что он вновь вспомнил Фелла, своего друга и вернейшего сподвижника. В первый раз с тех пор, как его заточили в тюрьму, в памяти начали отворяться вроде бы наглухо запертые двери. За каждой открывались целые миры, полные красок, жизни и боли. Вот они с Феллом бок о бок скачут на передовую, чтобы возглавить пехоту и повести ее к победе в бою у Черной протоки. А вот он же, годы спустя, хохочущий среди сослуживцев по Девятнадцатой Имперской, приканчивая запасы спиртного в очередном кабачке долгим летом сорок седьмого…

Потом старый Барт открыл еще одну дверь, старше и темнее других, и увидел Фелла у императора на суде. Смутно памятные прежде, безымянные лица стали обретать плоть и кровь, а с ними – имена: естественно, Винцеры… а вот Флавий Ранделл Керр, этот старый козел… рослый Боаз… Все глядят с расчетливым интересом – и ни у кого ни намека на сострадание в глазах.

А перед ними стоит женщина, возникшая в его жизни в чернейший из дней. Архивестница…

Солнце клонилось к закату. Скоро библиотека закроется. Бартелл вышел наружу; тени уже стали длинными. Кутаясь в плащ от вечернего холодка, он направил свои стопы в Джервейн, туда, где ждал гостеприимный чердак потаскухи Каллисты.

Двое мальчишек обрадованно покинули пыльный уголок у подножия низкой стены и рысцой скрылись в ближнем переулке. Там, у задней двери одного из домов, их уже поджидал кривобокий мужчина с рыжими волосами. Он вручил старшему клочок бумаги, отступил прочь и исчез в узкой двери.

Было уже темновато. Младший из братьев зевнул. Дело шло к ночи, на улице становилось холодно. Однако не все дела были сделаны. Прежде чем вернуться в теплый дом, полный запахов маминой стряпни, братьям следовало посетить человека, который им платил.

Эмли подняла голову и развязала потрепанную веревочку на шее. Убрала назад выбившиеся пряди темных волос, упавшие на лицо, и снова завязала шнурок. Потом склонилась над последней частью витража. По традиции краска, наносимая на цветное стекло, была черной, ради контраста с его чистыми и яркими цветами. Но личное клеймо Эмли, ее подпись, уже ставшая узнаваемой и ценимой в состоятельных домах, была пятнышком цветной краски, которую она неизменно добавляла к каждой своей работе.

Взяв тонкую кисточку, она окунула ее в горшочек с краской цвета мокрой земли. В нижнем правом углу, на кусочке прозрачного стекла, под уверенной рукой начал возникать силуэт гулона. Совсем уже крохотной кисточкой Эмли распушила ему хвост, обернутый вокруг тела, наметила острые уши. Потом отошла к угловому шкафу и вытащила драгоценный горшочек с золотой краской, изготовленной специально для нее приветливым ювелиром с проспекта Милосердия. Окунув кисточку, она снабдила гулона парой золотых глаз. Зверь, как живой, смотрел на нее со стекла. Ощущалось даже недоброжелательство его взгляда.

Она так привыкла рисовать гулона в качестве подписи, что почти уже не думала о значении рисунка. Живого гулона она видела единственный раз – в подземельях, в тот день, когда пропал ее братец Элайджа. Она плоховато помнила то страшное время, только большого безобразного гулона – и как он шипел на нее, щеря острые желтоватые зубы. И то, как она в последний раз видела брата: на мосту, в умирающем факельном свете, за мгновение перед тем, как их унесло… Она каждый день думала об Элайдже, но уже без надежды на встречу, лишь с грустью и сожалением.

Эмли опустила руку с кисточкой. Витраж был еще далек от завершения. Покамест он представлял собой набор остроугольных осколков стекла, вырезанных по форме и раскрашенных, но ничем между собою не соединенных. Все было подготовлено к заключению в паутину свинцовых оплеток. Предстоявшее дело требовало ловкости и ремесленных навыков; им с Обтрепой нужно будет немало потрудиться бок о бок. Однако творческая часть работы была кончена, и, как всегда в таких случаях, Эмли испытывала больше печали, нежели удовлетворения.

Предыдущий кусочек, который она раскрашивала, – тот, где были щупальца чудовища, – уже высох, и она переложила его на деревянный поднос. Накрыла тонким войлоком и поместила сверху кусочек с гулоном. Взяв под мышку поднос, она поддернула длинный подол и заткнула за пояс, после чего стала осторожно спускаться по стремянке. Внизу она оправила юбку и уже по обычной лестнице сошла на нижний этаж, где у печи трудился Обтрепа.

Этот последний, должно быть, услышал ее шаги; он выглянул из мастерской и забрал у девушки тяжелый поднос. Это был высокий парень, худой и сутулый, с мышиного цвета волосами, падавшими на лицо. Он все еще очень смущался в присутствии Эмли, хотя и работал на ее отца вот уже два года. С Бартеллом он держался гораздо свободнее. Тот даже утверждал, что парню было присуще суховатое остроумие, но Эмли ни разу не сподобилась его наблюдать. Обтрепа шустро двигался туда и сюда, опираясь на костыль. Его правая нога была когда-то очень жестоко раздроблена, он кое-как мог на нее опираться, но и только. Он не был женат и никакой родни не имел. Жилищем ему служила крохотная комнатка на первом этаже. Он предпочитал не выходить из дому.