Чехов и Лика Мизинова - Элла Матонина

жену. При той медицинской разрухе, которая царила тогда в Москве, уверяю вас, ее уже не было бы со мной. Сейчас она все еще тяжело больна, но по крайней мере жива, плывет со мной в Америку. Ее жизнь, ее здоровье держат меня, глубоко русского человека, на чужбине, поверьте, дорогой Павел Денисович. Я регулярно визируюсь со всеми документами в российских посольствах. Но если была бы хоть какая-то возможность приезжать в Советский Союз, в мою Москву, поработать там ради ее замечательных людей, чтобы не отрываться от их жизни, был бы счастлив!

«Что ему на это сказать?» – пронеслось в голове у Прохорова. В глубине души он был уверен: приехать Санин в Москву сможет, а вот снова выехать поработать за границей – вряд ли, тут уж и болезнь жены не поможет. Сам бы он на его месте уж точно бы не рискнул.

– Если откровенно, не знаю, что вам и ответить, Александр Акимович. Вы ведь когда-то работали вместе с Мейерхольдом, не правда ли? У него сейчас в Москве свой театр, так и называется: Драматический театр имени Мейерхольда. Ставит он современные пьесы, ставит интересно, новаторски.

Он поднял бокал и чокнулся с Саниным, который явно не понимал, к чему клонит дипломат. А Прохоров, сделав несколько глотков и закусив бутербродом с осетриной, который тут же соорудил, продолжал:

– Незадолго перед отъездом видел я там один спектакль драматурга Юрия Олеши – «Список благодеяний». Сюжет ее каким-то образом перекликается с вашей историей. Молодая, но уже известная актриса мечтает о Европе, о Париже, мечтает увидеть свою тень на камнях старой Европы. У нее есть дневник, в котором два списка: один – список преступлений советской власти против личности, другой – список ее благодеяний для народа. Дело, однако, не в дневнике, а в ее двойственном отношении к жизни в Советской стране, которая дала ей славу, но не дала возможности пожинать ее плоды. Актриса, игравшая Гамлета «новому человечеству», живет рядом с нищенкой, в грязном доме. Вот это она считает главнейшим преступлением советской власти против нее лично. И вот эту актрису посылают в командировку в Европу… Она собирается, размышляет, брать ли с собою дневник. И тут появляется представитель рабочих, благодарит за спектакль и вручает на дорогу букет жасмина, ее любимых цветов. Она растрогалась, просит передать рабочим благодарность и заверить, что скоро вернется и очень гордится тем, что она артистка Страны Советов. Хотя сама себе при этом, кажется, не слишком верит. Париж, однако, не оправдал ее ожиданий, более того, пребывание там складывается драматически в результате провокаций русских белоэмигрантов. Актриса решает вернуться в Россию чуть ли не пешком через всю Европу, хотя и чувствует себя предательницей. Но попадает на демонстрацию французских рабочих, которые перечисляют свои требования к правительству. А это не что иное, как уже осуществленное советской властью: практически список благодеяний из ее дневника. Потрясенная, она заслоняет собою французского коммуниста от выстрела белогвардейского провокатора. Смертельно раненная, она просит накрыть ее тело красным флагом.

– Что же, довольно своеобразное возвращение домой, – сказал в задумчивости Санин. – Но должен заверить вас, что я, хотя и жил среди отвратительной пропаганды против моей Родины, никогда, нигде, ни единой мыслью, ни единым взглядом, ни единым побуждением, ни единым словом, а тем более действием, вольно или невольно не позволял выступить против советской власти. И хотел бы когда-нибудь вернуться в Россию живым, с красным, а не под красным флагом.

– Боюсь, я утомил вас этим сюжетом, – усмехнулся Прохоров. – Но позвольте еще несколько слов о реакции общественности на этот спектакль. Среди откликов и рецензий было много таких, что обвиняли и автора пьесы, и режиссера, и исполнительницу главной роли Зинаиду Райх, между прочим, жену Мейерхольда, а заодно и всю «гнилую» интеллигенцию чуть ли не в предательстве интересов рабочего класса. А актрису Гончарову, героиню Райх, сделали прямо-таки записной предательницей…

– Но когда Дягилев представлял свои «Сезоны» в Париже, никто не считал нас предателями… Наоборот, Россия гордилась своим почетным местом в сокровищнице мирового искусства.

– Другое время, другая страна, другое окружение и другие песни… Вот победит мировая революция, и все опять станет на свои места. Поверьте, дорогой Александр Акимович, мне лично жаль, что вы не в Москве. Помню, возвратившись на короткое время с Южного фронта, я видел вашего «Посадника» в Малом. Что знал автор пьесы Толстой о революции? Ничего. Что он знал о нашем времени? Ничего. А мы сидели в зале в потертых шинелях, только что вернувшись с фронтов, смотрели ваш спектакль и чувствовали, что молодая революционная республика победит!.. Мне искренне жаль, что так сложились ваши обстоятельства.

– Спасибо за добрые слова, но откровенно скажу вам: и тогда, и сейчас я меньше всего думал о политике. Я страстно хотел одного – чтобы на сцене возобладала великая правда жизни. Зрительские же ассоциации, поверьте, в мою задачу если и входили, то опосредованно, в последнюю очередь. Хулить или хвалить за них художника несправедливо.

И вдруг Прохоров переменил тему:

– Как вам наш корабль? Вы слышали, что во Франции строится новый, похлеще этого? Что-то вроде «Титаника»? И проектирует его вроде бы русский инженер из эмигрантов, некто Юркевич.

Санин был совсем обескуражен этим. Ясно, что дипломат не склонен продолжать беседу, не склонен ни давать советов, ни тем паче обещать что-либо. Да и легкомысленно было надеяться на это: хорошо, что вообще заговорил, при его статусе и это – риск.

– Нет, знаете ли, не слышал. Я, признаюсь, вообще далек от техники и, честно говоря, с трудом представляю что-то пограндиознее этого колосса. – Тут Александр Акимович вспомнил про свой бокал и поднял его: – Что ж, Павел Денисович, благодарю вас за беседу. Буду рад свидеться, если выберете времечко и приедете в Нью-Йорк на мой спектакль в «Метрополитен-опере». А будете писать Вере Александровне, передавайте привет и пожелания успехов от Санина! Я человек не завистливый, но, поверьте, завидую ей, что она в Москве, среди родных стен и людей!

– Не завидуйте ей и простите меня, что не сказал вовремя: Верочка скончалась еще шесть лет назад, в двадцать пятом году, после в общем-то не очень сложного заболевания, когда, казалось, мы пережили уже самое тяжелое время. Так что вашу заботу о здоровье супруги я вполне разделяю.

Когда Санин возвратился в свою каюту, Лидия Стахиевна поразилась перемене, происшедшей в нем.

– Сашуня, что стряслось? Такое впечатление, что ты собирался прямо с корабля отправиться в Москву, а в кассе сказали – билеты не продаются, потому что Москву снес