Страхослов - Джоанн Харрис

Я арендовал фургон на уик-энд и озаботился достаточным количеством коробок и ящиков, чтобы перевезти его вещи. Так что тем субботним утром мне предстояло убрать из квартиры вещи, четко осознавая, что я стираю с лица земли последние следы человеческой жизни. Как и можно было ожидать, это было скучное и унылое занятие. Одежда дяди – а некоторые предметы гардероба некогда дорого стоили – была в заплатках и потертостях, не пригодная даже для того, чтобы отдать ее на благотворительность. Посуда и ножи были дешевыми, разве что несколько книг можно было продать или оставить себе. Похоже, дядя старался экономить на всем. Я не нашел никаких бутылок алкоголя, ни пустых, ни полных, так что он, видимо, отказывал себе и в этом удовольствии. В раковине все еще стояла одна невымытая тарелка. Дядя вел пустую, одинокую жизнь.

Фотографии в рамках он делал сам. Это были наводящие тоску снимки заброшенных зданий, ветхих особняков, промышленных пустырей – подобные пейзажи были популярны среди нынешних любителей «художественной фотографии». Они были неплохи, но едва ли лучше или хуже многих других, что мне доводилось видеть. Его эстетике не хватало оригинальности. Кроме того, изображение выцвело по краям, и бумага потрескалась. Меня заинтересовала лишь картина над каминной полкой, на которую Берри явно положил глаз. Это был выполненный масляными красками портрет в три четверти – изображение девушки с длинными светлыми волосами, стоявшей на балконе и задумчиво смотрящей вдаль. Нарисовано было хорошо; портрет явно был выполнен кем-то, кто учился профессионально рисовать. Кое-какие детали композиции – к примеру, рука девушки на балконных перилах – выглядели не очень удачно, но картина подкупала своей искренностью и свежестью. На девушке было платье с высокой талией, напоминающее наряды эпохи Возрождения, и прическа с замысловато уложенными косами усиливала этот эффект. Девушка была прекрасна. Я вспомнил, как спрашивал об этой картине у дяди Хьюберта в свой последний визит.

Какое-то время он молча смотрел на меня, и в старческих водянистых глазах вдруг вспыхнула злоба. Я сразу же понял, что затронул какую-то запретную тему, но извиняться не собирался. В конце концов, это он был должен мне кучу денег, а не наоборот. Поняв наконец, что меня не запугать, дядя отвернулся и уставился в окно.

– Когда-то она была моей, – отстраненно прошептал он. – Несколько раз… Много раз… Она и сейчас моя.

Он принялся что-то бормотать, будто его мысли, как и голос, отдалялись куда-то. Но я в общих чертах улавливал смысл.

– Есть так называемые племена дикарей, – продолжал он. – В Новой Гвинее, кажется, или это в джунглях Амазонки? А-а, черт возьми, кому какое дело? Как бы то ни было, эти парни отказываются фотографироваться, потому что верят, что в изображении остается часть их души или духа, неважно… Так вот, я скажу тебе кое-что. Не такие уж они, черт их дери, примитивные, как мы думаем, и не такие уж они, черт их дери, тупые. А? Нужно лишь правильное оборудование. А? Вот и все.

Когда он посмотрел на меня, то снова был мыслями в настоящем.

– Думаешь, я лишь сбрендивший старик, да? Ты ни слова не понял из того, что я сказал.

Я покачал головой.

– Точно. Не понял.

– Хорошо… Хорошо!

Он тяжело захрипел – я решил, что это должно означать смех. Есть такой тип эгоиста, которому нужно, чтобы все его любили и все про него знали; но есть и другой, более опасный тип, который предпочитает оставаться загадкой, окутывать себя ореолом таинственной силы.

Теперь, когда дядя был мертв, я мог провести собственное расследование. Я снял картину со стены и осмотрел ее поближе. Художник явно был талантлив, но его талант расцвел не полностью. Я взглянул на обратную сторону картины. На изнанке полотна углем было написано: «Л. В. в образе Джульетты, май 1961» – и подпись, которую я узнал. Это была подпись моего дяди, Хьюберта Вилье.

Дядя Хьюберт очень мало рассказывал о своей жизни, но мне удалось разузнать, что прежде, чем избрать карьеру фотографа, он учился в школе живописи Слейд. Это полотно осталось из того периода его жизни. Оно явно что-то для дяди значило, но кем была эта Л. В.?

В тот мой последний визит дядя Хьюберт не сказал ничего, что могло бы намекнуть на ее личность. Он много и сбивчиво говорил, как часто делают старики, особенно когда им уже плевать, слушают их или нет. Бо́льшую часть его бормотания было даже не разобрать. Я помню, что он говорил что-то насчет «добраться до Ирвинг-хаус», но когда я спросил, где это, объяснив, что могу его подвезти, он лишь вновь попытался рассмеяться, замотав головой: опять это злобное удовлетворение от мистификации. Он сказал что-то вроде: «Доберусь туда своим ходом», что, по мне, звучало как полная чушь. После этого он уставился в окно и замолчал столь красноречиво, что я решил: больше в моем присутствии он не нуждается. Поняв намек, я ушел. В следующий раз я видел его уже в гробу в похоронном бюро.

К вечеру субботы я запихнул бо́льшую часть вещей дяди в ящики или мусорные мешки. Самые легкие из них я сложил в фургон. Завтра придется еще раз вернуться, причем прихватить помощника, чтобы он подсобил с более громоздкими вещами. Стены теперь были голыми, на окнах не было занавесок, а на мебели – подушек и покрывал. За окном мерк дневной свет Ислингтона; квартира дяди Хьюберта походила на труп, на сброшенную оболочку, лишенную смысла существования. Оставалось лишь разобрать содержимое бюро из красного дерева. Я оставил его напоследок; сам не знаю почему.

Это был стол с проемом между тумбами, отодвигающейся столешницей и ящиками, которые все оказались заперты. Это придавало уверенности в том, что до меня в них не полазил мистер Берри; но это также означало, что следует найти ключи.

К счастью – полагаю – антикварная мебель была моим бизнесом, и я уже сталкивался с похожей моделью. В нише для коленей есть небольшой гвоздь, который, если его повернуть, открывает потайное отделение в ее стенке. Кое-что зная о подозрительном и затворническом характере дяди Хьюберта, я предположил, что ключи он будет хранить в этом потайном ящичке, и оказался прав. Но найти его оказалось непросто: гвоздик был спрятан куда тщательнее, чем обычно. Когда я наконец заполучил ключи, на улице было уже темно. Нужно было отправляться домой, но меня охватил азарт: из-за любопытства я позабыл о голоде и усталости. Любопытство – то ли это слово? Часть меня не хотела знать, что в ящиках, но я каким-то образом чувствовал, что должен это выяснить.

Когда я открыл и отодвинул столешницу, содержимое стола едва не выскочило из него, как чертик из табакерки. Бумаги, газетные вырезки и фотографии были засунуты внутрь в полнейшем беспорядке, без какого-либо подобия аккуратности. Моим первым порывом было швырнуть все без разбору в мусорный пакет, но что-то меня удержало.