Смерть меня не найдёт - Ефимия Летова

— Говорю же, в тюрьме была. Там жрецы допрашивали, голова теперь ничего не соображает, что-то помню, что-то нет. Но меня обвиняют в том, чего я не делала, нашли крайнюю. Уходить мне надо, меня в городе ищут. Чаю выпью и уйду, больше не увидете. Хотела убедиться, что у вас тут… нормально.

— Убедилась? — горько отозвалась женщина, снимая котелок с огня, вместо прихватки используя края замусоленной юбки. — Видела бы Антина, что единственная дочь ни слезинки после её смерти не пролила, она бы…

— Говорю же, с головой у меня сейчас плохо. Наплачусь ещё вволю, не переживайте.

— А у тебя всегда с нею плохо было! Другие лирты — что? Бегают с подружками, болтают, играют, глаза горят. А ты чего? Просидела всю жизнь тут, в четырёх стенах под крышей, а потом, когда порядочные лирты суженого находят и идут к Тирате за благословением, как с цепи сорвалась. Иду я как-то к Антине, глянь — что за хмыра из окна вылазит? А это племянница моя ненаглядная, единственная, та, что отрадой матери стать должна была! Стилус покраснел от стыда, а с этой девки как с кварка вода — всё ни по чём. Ну, я в дом, а Антина мне: спит Агнессушка, утомилась за день, работает в лавке, мне помогает, радость моя! Спит! Радость! — и она гневно пнула ногой стоящий под лавкой деревянный ящик так, что тот перевернулся, а Ксамурр в своём углу вздыбил спину коромыслом.

Племянница, надо же. Я-то думала, в лучшем случае внучка.

— Куда я могла ходить? — внезапно я поняла, что лицо дамы вовсе даже и не такое старое, как мне показалось, просто очень измождённое, осунувшееся и оплывшее, как бывает у наркоманов или тяжело больных.

— Мне-то откуда знать? По рукам пошла, не иначе.

— Если я постоянно сидела здесь, где я могла найти эти самые руки?

— Так природа твоя такая, гулящая. Может, тебе и не надо было знакомых-то отыскивать, и незнакомцы сгодятся. У-у-у, надо было Антине вытравить тебя из утробы…

— Видишь? — я сунула нежданной тётке под нос руку с трупными пятнами, а та отшатнулась. — Скоро справедливость восторжествует, и я отправлюсь вслед за матерью. Помолчи уже, а? Приспичило бы — вытравила бы небось, а не стала, значит, хотела этого ребёнка. Может, и не желала отказывать моему отцу. Не нам её судить. Особенно теперь.

Я попробовала представить лирта Веритоса в молодости — но всё равно видела только жестокого, амбициозного, холодного мужчину, который если и закрутил роман с какой-то бедной девушкой в лучших традициях мексиканских мыльных опер начала 90-х годов — и где только они могли пересечься?! — то исключительно от скуки, сохраняя полное здравомыслие, явно не пренебрегая вопросами контрацепции. Нет, всё-таки это бредовая идея, не мог лилововолосый жрец так… опростоволоситься.

Тётушка цапнула мены за руку и принялась разглядывать со всех сторон подслеповато сощуренными глазами, крутя то так, то этак, надавливая на кожу, обнюхивая и чуть ли не лизнув.

— Эк как заговорила, и не узнать тебя. Изменилась, считай, за три-четыре декады, как совсем другой человек стала, дерзишь, в глаза смотришь… Где смерть подхватила? Кто тебя благословил этим проклятием?

"Благословил проклятием" — красиво звучит.

— Что это такое? Как вылечить?

— Откуда мне знать? Я первый раз такое вижу, слышала давно что-то да и всё, но чтобы так вот, вблизи — никогда… Надо спрашивать у того, кто благословил.

— Или проклял, — на автомате произнесла я, утыкаясь носом в горячую кружку с горьким напитком.

— Или проклял, — кивнула тётка.

— Кто мой отец? Как мать могла с ним познакомиться? Ну же, я уже взрослая. И плодом меня не вытравили, и в колодец не кинули. Мать бы не хотела, чтобы я…

— Молчи уж, исскайка, — теперь в голосе тётки звучала усталость. — Не знаю я, кто твой отец, знаю, что кто-то важный, кому не отказывают — и всё. Думаешь, поможет? Две декады лет не помогал, а теперь — поможет? Зря. Никакой им веры нет, этим.

— Как она с ним познакомилась?

Женщина отпустила мою руку, встала, пошебуршала чем-то в углу, а потом сунула подобие получившейся самокрутки во всё ещё попыхивающий огнём маленький очаг, затянулась и выдохнула едва заметное облачко дыма с резким терпким запахом.

— А, ты, наверное, и не знала. Дед твой, наш с Антиной отец, рано умер, но в молодости был большим человеком. В главный храм Тираты был вхож, делал травяные смеси для служб, ну и любимицу свою таскал, хотел ей доходное дело передать. А там, на службах-то, какие-то только люди не появляются… Потом Антина дома осела, когда тебя-то ждала, а отец наш к Тирате отправился, лично выговорить ей хотел за любимую дочку, не иначе. И уж, конечно, не до того матери твоей тогда уже было, а свято место пусто не бывает, — она снова забормотала что-то ругательно-обвинительное, но я уже не вслушивалась. В несколько глотков допила горький отвар, представляя, как омерзительно лекарственная на вкус жидкость проваливается внутрь по мёртвому пищеводу в мёртвый желудок и уныло плещется там, внутри.

"Эй, желудок, а куда мне дальше?!"

"Не знаю, я здесь больше не работаю!"

Впрочем, дискомфорта я не чувствую, так что — плевать.

Тихий стук в дверь заставил меня подскочить на месте. Я испуганно глянула на тётку, но та и бровью не повела, дёрнула меня за рукав, кивнула в сторону одиноко стоящего в углу стола для посетителей, накрытого куском чистой и даже относительно светлой, но пыльной ткани. Я метнулась туда и залезла под стол, опять испытывая острейшее дежавю — совсем недавно мы с Мартом так же прятались от королевских стражников под столом.

Прислушалась к раздающимся снаружи голосам, кажется, это был не очередной налёт, а всего лишь соседка или покупательница, незнакомый голос был женским, спокойным, тихим.

Всё равно рисковать не стоит…

— Мррр? — Ксамурр залез ко мне, прыгнул на сидение стула так, что оказался прямо напротив лица. Заглянул в глаза своими космически бездонными кошачьими иллюзорными глазищами.

— Тссс, — шепнула я.

Картинки-воспоминания замелькали перед глазами, мерцали, путались, словно кто-то в моей голове тасовал их, как колоду карт.

Запах жареного мяса, перегара, лицо Марта, его тихий голос на фоне визгов и криков стражников и посетителей таверны — свежие, яркие, мои воспоминания. И совсем другие, размытые, неявные, нечёткие.

Я сижу под столом. Под этим самым столом, и скатерть, кажется, та же самая. Её край поднимается вверх, и какой-то юноша склоняется ко мне:

— Прячешься?

— Тссс, — шепчу