Критская Телица - Эрик Хелм

Расенна же явил чрезвычайную настойчивость именно в этом смысле. Только внезапный ливень слез и пронзительный крик: «Я государыне скажу!» поумерил его притязания.

Не беда, решил этруск, повзрослеет — поумнеет. Чем гарпии не шутят, вдруг и впрямь донесет? И, по чести говоря, нельзя же эдак вот, с ходу невозможных тонкостей требовать...

Расенна счел за благо вернуться в уже исследованную и покоренную местность, забрался поглубже и вынырнул только полчаса спустя, доведя любовницу до полного и совершенного неистовства. Неэра прильнула к пирату, обвила руками, обхватила ногами; лоно царевны буквально чмокало в ответ на каждое устремление вперед либо назад.

Потом оба лежали бок о бок, обессиленные и вполне довольные друг другом.

Но время шло, клепсидра позванивала, небо за окном вызвездило.

Расенна успел ополоснуться на дорогу, поцеловал Неэру ласково, как давно уже никого не целовал, пожелал прелестной пленнице блистательных удач и откланялся, поспешая выбраться из дворца и достичь гавани в назначенный срок.

«Доброе слово и дельфину приятно, — думал этруск. — Не растай девочка от моей любезности да учтивости, досталась бы, пожалуй, Рефию на обработку... Надо и впредь расшаркиваться и в лепешку разбиваться — глядишь, и поживимся...»

Насчет Рефия проницательный Расенна крепко, хотя простительно, заблуждался. Хорошо изучившая постельные повадки начальника стражи царица дозволила бы ему лишать невинности разве только привезенную из нубийских краев пантеру. Но, во-первых, неведомо, бывают ли пантеры невинными (читатель может позвонить знакомому зоологу; что до меня, то я недавно разругался с единственным, удостаивавшим вашего покорного слугу дружбой, и проконсультироваться, увы, не в силах), а во-вторых, представители семейства кошачьих — даже крупные — отнюдь не вызывали в царице сладострастного томления, и потому спать могли совершенно спокойно.

В точности, как этруск, незаметно задремавший, убаюкиваемый плавной килевой качкой, ублаготворенный и временно безопасный.

* * *

Два месяца спустя история повторилась в общих чертах — похищенная на северной оконечности Эвбеи Гермиона лишь недавно справила пятнадцатый день рождения. Правда, не отличаясь ни умом, ни темпераментом Неэры, девушка поддалась увещеваниям лишь несколько дней спустя. И поставила Арсиное обязательное, непременное и безотзывное условие:

— Только со славным и заботливым капитаном, который меня привез!

Вотще и втуне предлагала царица выбрать любого из едва ли не полутора сотен дворцовых воинов. Напрасно расписывала их несравненные достоинства. Гермиона выказывала упрямство поистине редкое.

Насиловать пленницу вряд ли стоило. Иди знай, чем в итоге обернется эта затея... Повелительница критян печально вздохнула, окружила полонянку всевозможной заботой и принялась терпеливо ждать, когда возвратится Расенна.

Этруск исправно прибыл через три недели и привез очаровательную Лику — собственную соплеменницу. Здесь его услуги были совершенно излишни, а посему довелось, по выражению Арсинои, «объезжать» гречанку.

Не желая делать повествование чрезмерно прискорбным для сердечно-сосудистой системы (как читательской, так и собственной), воздержусь от подробных описаний.

Замечу только, что превзойти Неэру юная особа не сумела, особых восторгов Расенне отнюдь не доставила, да и сама ничего изумительного не испытала. Этруск надлежащим образом отчитался перед Арсиноей, представил подробный изустный доклад о задатках и способностях Гермионы, вручил новоиспеченную женщину владелице и дальнейшей наставнице, убыл в гавань и поднял парус.

Однако на сей раз «Левка» слухами полнилась.

Откуда и от кого поступили оные, неведомо.

Зато известно содержание оживленной беседы, приключившейся на борту миопароны посреди открытого моря.

— Бравый капитан, — зловещим голосом провозгласил соглядатай Гирр, — получил, так сказать, официальное право первой ночи. И отцеживает все излишки по прямому назначению. Нам же, насколько разумею, предоставлен совершенно свободный выбор между собственной ладонью и морской коровой![36]

— Это смахивает на мятеж, — весело парировал этруск. — Верней, на государственную измену. Решения царицы не обсуждаются.

Но экипаж решительно взял сторону критянина. Гребцы, тратившие в походе уйму сил, а потому вожделевшие исключительно к пище (обильной и сытной) да сну (долгому и крепкому на стоянках, весьма нерегулярному и краткому при плавании), отнеслись к животрепещущему вопросу вполне безразлично.

Чего нельзя было сказать об одиннадцати здоровенных, измученных бездельем, подогреваемых вином головорезах.

— Несправедливо! — прогремел верзила Диоклес. — Мы тоже люди!

— Только невоспитанные и грубые, — улыбнулся Расенна. — Блестяще доказываете это прямо здесь и сейчас. А женщины — в особенности, мечтательные девицы, — любят вежливых.

Пожалуй, этруск немного оплошал. Дразнить и без того озлобившуюся ватагу вряд ли стоило.

— Слыхали? — осведомился Гирр. — Да ведь он же попросту издевается! В лица нам хохочет! Сам нажрался, а другие — хоть с голодухи пропади — эдак, что ли, получается, Расенна?

— Верно! Правильно! Молодец, Гирр! — зазвучали вразнобой выкрики, исторгнутые десятью глотками.

Этруск словно бы случайно прислонился к мачте. Поиграл рукоятью короткого египетского меча.

Гомон и гвалт усиливались.

Там и сям уже мелькали в воздухе грозящие кулаки.

Гласный дворцовый соглядатай стоял, скрестив на груди толстые, перевитые мышцами руки, и довольно скалился. В лунном сиянии поблескивали ослепительно белые, безукоризненно ровные зубы.

«Сейчас кое-кому поубавят спеси», — думал Гирр. Только так он и способен был рассуждать. Но злоба, право слово, один из наихудших советчиков.

Расенна со спокойной невозмутимостью созерцал беснующуюся свору.

Сорвавшийся на высокую, истерическую ноту голос выкрикнул:

— За борт его!

Призыв, однако, не нашел поддержки. Любой и всякий понимал: этруск обретается под особым, хоть и не вполне понятным, покровительством. Браниться и орать еще возможно, а занести руку — поди попробуй. Да и охотника первым напасть на великана, способного (как уведомил ранее Рефий) дробить кулаками целую стопку прокаленных строительных кирпичей, не замечалось.

За безумным, яростным воплем последовало всеобщее затишье.

— Молчать, акульи дети, — отчетливо и хладнокровно приказал этруск.

Наемники почуяли: повиновение весьма благотворно отразится на здоровье.

И отступили.

Все, кроме одного.