Русский садизм - Владимир Лидский

Атаман в эти дни пребывал в состоянии истерического подъема. Не желая прекращать военные действия, он долбил своих соседей по фронту — Петлюру и Махно, по его приказу контрразведка искала недобитых белых офицеров и коммунистов; сам Григорьев на каждом углу бешено орал, что «москалей и жидов треба выжигать каленым железом», провоцируя тем самым погромы и бесчинства, и в довершение всего вызвал меня ночью в штаб и приказал составить письмо в правительство У HP с требованием без промедления назначить его на должность военного министра.

Притязания этого человека казались безмерными, но с ними можно было бы согласиться, если бы его действия, и военные, и политические, имели бы последовательный характер. Но Григорьев метался от союзника к союзнику, предавал налево и направо, и даже я, наблюдавший все эти метания вблизи, не всегда понимал намерения атамана…

В январе на станции Раздольная он встретился с Петлюрой и сумел убедить его в своей преданности интересам УНР, и в то же время заигрывал с украинскими боротьбистами и даже стал военным комиссаром левоэсеровского Центроревкома, а считанные дни спустя поглядывал в сторону большевиков. И это было логически оправданно, поскольку он всегда выступал на стороне силы, а красные успешно продвигались тогда по всем фронтам. В конце января по приказу атамана я составил официальное заявление о его переходе к большевикам. Мало того, он попытался поднять мятеж и увести с собой Запорожский корпус войск УНР. Директория была в ярости, Петлюра слал гневные телеграммы, а Григорьев поливал бывших союзников в оскорбительных универсалах. Эти воззвания я составлял, сидя по ночам в штабе, а атаман, читая их поутру, безжалостно вычеркивал из текста дипломатические обороты, вписывая новые обвинения, ругательства и оскорбления. Он получал истинное удовольствие, посылая всех и вся по известному адресу, а его противники только бессильно брызгали слюной.

В конце концов командование армией УНР заочно вынесло атаману смертный приговор, но руки у Петлюры были коротки, в исполнение этот приговор привел лично я, только это было гораздо позже и при других обстоятельствах…

Договариваясь с красными, Григорьев требовал от командующего Украинским фронтом Антонова-Ов-сеенко полной автономности, а проще говоря, неподконтрольности в вопросах захвата и дележа трофеев, неприкасаемости постов, званий, титулов руководства, и вообще — самостоятельности в постановке и решении организационных задач. Антонов-Овсеенко выкручивался как мог, но в чем-то ему пришлось все-таки идти на уступки. Красным необходимо было заткнуть повстанцами атамана большую дыру на фронте, при этом командующий понимал, что Григорьев в роли союзника крайне ненадежен и сговор с ним — временный, как только надобность в нем отпадет, его можно будет бросить или даже убрать. Это был точный стратегический ход, и Антонов-Овсеенко очень скоро увидел его плоды — уже в феврале Григорьев в пух и прах разбил фронт УНР и вытеснил Петлюру из Центральной Украины.

В этих обстоятельствах и вошел атаман со своим воинством в состав первой Заднепровской дивизии.

Несмотря на успехи нового формирования, командующий по-прежнему не доверял Григорьеву и держался настороже, тем более, что в среде повстанцев царило разложение. Это действительно было так, ибо, почивая на лаврах скоропалительных побед, григорьевцы погрязли в пьянстве и мародерстве, насиловали баб, грабили и убивали мирное население. Более всех доставалось евреям: Григорьев был воинствующим антисемитом, и идеологическая обработка его штабистами рядового и офицерского состава была такова, что ни один еврей в занимаемых повстанцами селах и местечках не мог спокойно себя чувствовать.

Обычно, входя в боевой суматохе в город или село, евреев убивали походя, по привычке; разгоряченные сражением бойцы огнем своих раскаленных душ выжигали еврейские дома вместе с их обитателями, а спустя два-три дня, когда горячка боя утихала, повстанцы начинали планомерно выискивать оставшихся евреев, так же планомерно грабить их или собирать мзду за сохраненные жизни. Если возникали сомнения в еврейском происхождении жертвы, если лицо, которое собирались подвергнуть репрессиям, оказывалось не явно семитским и горячо убеждало палачей в своей непричастности к иудейскому племени, тогда его просили предъявить крест. Не обнаружив креста, спокойно убивали. Кое-кто из евреев пытался схитрить, — отцы вешали детям на шеи крестики, но наша братва после недолгой возни, сдирала с ребятни подштанники и на обрезанных членах убеждалась в обмане. Этих детей валили наземь и разбивали им головы прикладами: зачем осквернили кресты, христопродавцы!..

Десятого мая Григорьев подошел к Херсону. Первым делом шквальным артиллерийским огнем была сметена греческая рота, стоявшая возле города. Херсон закипел; большевики начали вопить на площадях, призывая население к восстанию, зашевелились местные мародеры и бандиты, вылезли из щелей, как тараканы к помойному ведру, люмпены, ворье и мелкие портовые барыги. В городе, помимо греков, стояли французы; большевики вели среди них подстрекательскую агитацию: негоже воевать против братьев по классу. Кончилось тем, что французские братки под водительством комиссаров разгромили городские тюрьмы и выпустили всех заключенных. Политические тут же, очертя голову, ринулись в водоворот военной неразберихи, уголовники с энтузиазмом заплескались в мутной водице хаоса, надеясь под шумок урвать жирную добычу. Тем временем с моря подошли новые французские формирования, но, едва десантировавшись, отказались идти в бой.

Все силы, находившиеся в Херсоне, были деморализованы. Григорьеву снова улыбалась халява. Город можно было занять без особых усилий и практически без потерь.

Все эти дни я был рядом с Григорьевым, близко наблюдал его и видел, как он, нетерпеливо ожидая захвата, буквально дрожал в сладострастном возбуждении. Когда стало ясно, что греки и французы не способны удержать Херсон, командование интервентов приказало им грузиться на корабли.

Григорьев как будто ждал этого момента и заранее стянул в одно место все имевшиеся у него орудия. Союзники оказались в кромешном аду; снаряды ложились на пристань сплошным ковром, отрывая людям конечности и головы, корабли надрывно гудели, над морем густой туманной пеленой стояла орудийная гарь; с позиций видно было, как мечутся по пристани крошечные фигурки обреченных…

Ворвавшись в оставленный союзниками город, григорьевцы начали наводить порядок, а в их понимании это означало: убийства, насилия, грабежи.

Григорьев приказал мне следовать за ним и, прихватив небольшой отряд сопровождения, мы двинулись в порт. Пристань имела ужасающий вид. Повсюду валялись трупы и стонали раненые. Своими криками они раздражали командира, и он приказал всех добить. Бойцы сопровождения ходили по распростертым телам, оскальзываясь в липкой крови, и кололи штыками всех, кто шевелился. Сам Григорьев с «кольтом» в руке перешагивал через тела и, чертыхаясь, стрелял раненым в глаза. Посреди экзекуции прибежал посыльный и доложил о пленении нескольких десятков греков — жалкий остаток греческого батальона. Григорьев не стал отвлекаться; продолжая методично добивать раненых, он еще долго бродил по месту побоища, а когда, наконец, устал, собрал своих хлопцев и приказал пригнать пленных на пристань.

Появившихся вскоре греков заставили раздеться и сложить обмундирование в общую кучу. Затем Григорьев, взгромоздившись на каурую кобылу, зычно крикнул: «Хлопцы! Слышите ли вы меня?! Скока позора перетерпел наш брат через эту черную масть! Помните Шкурняка, — ему эти выродки вырвали глаза и порезали кожу со спины на портупеи! Режьте, хлопцы, таперя вы!». И отъехал в сторону, чтобы не мешать. А хлопцы, осерчав, вновь взяли еще не остывшие штыки наизготовку и принялись резать греков, словно поросят. Вот эта картина; буду помнить ее до скончания жизни: голые, обезумевшие от предсмертного ужаса люди на мартовском морозце, чуть обласканные весенним украинским солнышком; кто-то жмется к товарищу, кто-то пытается бежать, — а кровь уже льется и слышны гортанные выкрики убиваемых и азартные вопли убивающих, вот уже безумие заплескалось в глазах, увидевших агонию своих жертв, а кто-то еще пытается сопротивляться, хватается голыми руками за скользкие лезвия штыков, молит о пощаде, но нет обратного хода у времени, и я в оцепенении гляжу на эту бойню и вижу, как медленно разворачиваются винтовки с примкнутыми к стволам смертононосными жалами, как отъезжают в стороны локти, изготовленные для удара, как стремятся к врагу посылаемые сильными руками приклады, как металл с хрустом и хлюпаньем вгрызается в мягкую человеческую плоть; легкий парок клубится над упавшими телами, утоптанный и загрязненный снег незаметно проседает под вытекающими из ран алыми струйками, и в предсмертных криках людей нет уже ни страха, ни ненависти, а только страдание и боль…