Русский садизм - Владимир Лидский

О его молодости мне известно мало, а сам он нелюбит о ней распространяться.

Болезненной темой является для Григорьева тема национальности, как для всех тех, кто считает эту зыбкую субстанцию мерилом человеческих достоинств и недостатков. Имея русскую фамилию, он всячески подчеркивает свое украинское происхождение, к месту и не к месту поминая достоинства своих предков. Меня всегда удивляло, как это он, как будто русский, патологически ненавидел «москалей», безостановочно, изо дня в день посылая им проклятия и оскорбления. Позже я узнал, что он чистый украинец, записанный в метрической церковной книге как Ничипор Серветнык, а русскую фамилию он взял в карьерных целях, видимо, далеко заглянув вперед.

Образование имел он незначительное, лучше сказать был недоучкой, окончил лишь два класса начальной школы, зато в неполные двадцать лет уже сражался на русско-японской войне и с немалым успехом, если, конечно, принять на веру его безудержную похвальбу. Немало рассказывал он и о германской войне, на которую был мобилизован спустя десятилетие. Из его рассказов я понял, что кровь и страдания увечных, наблюдаемые им изо дня в день, возможность безнаказанно убивать, не стесняясь при этом в выборе способов убийства, бешеная скачка смерти и ежеминутная возможность гибели страшно возбуждали его и давали мощный жизненный стимул. Григорьев любил кровь, как другие любят женщину, а быть может, любил кровь вместо женщины. Я сам не раз был свидетелем того, как атаман насиловал несчастных. Сначала мордовал их, как только мог, и только после этого доходило у него до дела. Бывало, пока не увидит кровь, так и начать не может, а кончить — и подавно.

Все эти подробности говорят о том, что Григорьев был человек сугубо военный и при этом абсолютно дикий, то есть самый что ни есть почвенный, чему свидетельство — Георгиевский крест и чин штабс-ка-питана, полученные на германской.

В политику он двинулся, насколько мне известно, после знакомства с Петлюрой, который занимал в то время пост генерального секретаря по военным делам Украинской Народной Республики. Из рук Петлюры Григорьев получил чин подполковника, но вскоре на политическом небосклоне зажглась звезда гетмана, и Григорьев, не колеблясь, поддержал новую фигуру. Гетман, всецело доверяя будущему атаману, выдвинул его на один из ключевых постов в Запорожской дивизии и присвоил звание полковника. Но Григорьев всегда — и в политике и в жизни — держал нос по ветру и делал только то, что было выгодно ему лично. За время нашего знакомства я понял, что подлость, двуличие и переметничество — натура этого по-своему незаурядного человека. Он инстинктивно чувствовал выгоду и никогда не ошибался в выборе покровителей, причем не он был для покровителей, а покровители — для него. Он использовал их в своих целях так, что они и не догадывались об этом, убежденные, что удачливый и энергичный человек старается ради их блага и их целей, ради выполнения их задач. Григорьев же, участвуя в той или иной авантюре, имел в виду только собственную выгоду и исходил только из своих интересов. Понятны поэтому его бесконечные метания из одного лагеря в другой, постоянные смены союзников. Это был человек без принципов, без морали, без нравственного стержня, без ценностных ориентиров.

Поэтому неудивительно, что Григорьев снова метнулся в сторону, оставил своего прежнего покровителя и начал переговоры с врагами Скоропадского. Новый переворот готовил «Украинский Национальный Союз», и Григорьев быстро сообразил, что с его предводителями ему по пути. Думается мне, что именно в эти дни Григорьев окончательно осознал свою роль в роковой смуте, бесповоротно понял собственную выгоду, состоявшую в том, чтобы, никому не подчиняясь, быть абсолютно самостийным, ибо только самостийность позволяла ему выйти на бандитскую стезю, а бандитская стезя — безнаказанно и безнадзорно творить насилие, ведущее к неограниченному обогащению. Вот здесь-то и проявилась во всей своей необузданной мощи подлая и коварная натура молодого полковника.

Собрав небольшой повстанческий отряд, Григорьев развернул военные действия против немецко-авст-рийских оккупантов. Мелкие банды восставших крестьян, заполонившие леса Херсонщины увидели в Григорьеве объединяющую силу, потянулись к новому командиру, и вскоре Григорьев собрал под свое начало огромное количество свежих озлобленных бойцов, вооружил их трофейным оружием и всю осень сладострастно громил немцев и австрияков. Теперь он вновь поддерживал лозунги Петлюры, главным из которых был «Долой гетмана и его приспешников!».

В ноябре Петлюра поднял восстание, которому сопутствовал военный успех, а Григорьев на волне народного гнева неостановимой лавой прокатился по Херсонщине, выжигая в пепел все, что неосторожно вставало на его пути. Его отряды освободили Верблюжки и Александрию; здесь он был провозглашен атаманом и получил почетный титул батька, а я после херсонского рейда трое суток не мог уснуть. Стоило только закрыть глаза, и я видел жуткие картины надругательств над телами и душами врагов. В Верблюжках григорьевцы вывели немцев на площадь, раздели догола и заставили средь бела дня на глазах у всех испражняться, и этому унижению не было предела, пока на площади не появился со свитою сам Григорьев. Он выхватил револьвер и принялся сосредоточенно расстреливать пленных, которые падали прямо в собственное дерьмо.

Повстанцы выуживали недобитых немцев из погребов и резали их штыками. Уже за околицей настигли отряд варты, всех расстреляли в спину, чтоб не догонять, а одного, который все же попался живым, долго били ногами, вышибли зубы, потом раздели, отрезали член и всунули в его обезображенный рот.

В Александрии какой-то ведомый к расстрельному забору австриец вдруг выхватил у своего вожатого револьвер и уложил того на месте. Сбежались товарищи убитого, австрияк приговорил еще двоих. В свалке его ранили и скрутили. Подъехали верховые; австрияка привязали к коням и дали им шпоры. Человека разорвало на части; кровавые куски, сочащиеся живою кровью, багровым пламенем пролетели через все село…

Петлюра, между тем, подошел к Киеву, и власть гетмана оказалась под угрозой, однако Антанта пообещала своему ставленнику военную помощь, и вскоре в николаевской бухте появились корабли интервентов.

А в начале декабря в преддверии Николаева встал атаман Григорьев.

Город был завоеван им с ходу, но, справедливости ради, следует сказать, что победу он получил без боя.

Дело было так: на подступах к Николаеву стояло около пятисот гетманцев. Григорьев своим пятитысячным сапогом в мокрое место размесил эту жалкую кучку, двинулся по окраинам и на станции Водопой в клочья разнес малочисленные гетманские отряды, после чего демонстративно встал в виду гарнизона.

Я посоветовал атаману не штурмовать Николаев, а действовать силою устрашения, для чего составил напористый ультиматум, смысл которого сводился к призыву сдаваться. В случае сдачи интервентам была обещана свобода и возвращение на родину. Как ни странно, они приняли эти условия. Мы вошли в город, и Григорьев отдал его на растерзание своим головорезам. Особых заслуг атамана в завоевании Николаева не было, как, впрочем, не было их и при осуществлении многих других операций. Григорьев всегда действовал нахрапом, нагло, часто не рассчитывая силы, не принимая во внимание военно-стратегические факторы и, что удивительно, нередко побеждал. Его победы были отчасти делом везения, отчасти играл свою роль фактор непредсказуемости и хаоса, отсутствия планирования, иногда побеждала его бесшабашная дерзость. Потому и терял он завоеванное так же легко, как приобретал. В течение двух недель до нового 1919 года Григорьев сдал огромный кусок юга Украины, а в первой половине января вернул Николаев, захватил Херсон и Очаков. Херсон дался атаману непросто, почти две недели его обороняли белогвардейцы, и когда озлобленные и изнуренные боями повстанцы вошли в город, началась резня. Резали всех — хоронящуюся по щелям белую гвардию, евреев, фабричных мастеровых. Стены домов и городские заборы были забрызганы кровью, всюду валялись растерзанные трупы, мостовые были усеяны гильзами, над городом стоял удушливый пороховой смрад.

Атаман в эти дни пребывал в состоянии истерического подъема. Не желая прекращать военные действия, он долбил своих соседей по фронту — Петлюру и Махно, по его приказу контрразведка искала недобитых белых офицеров и коммунистов; сам Григорьев на каждом углу бешено орал, что «москалей и жидов треба выжигать каленым железом», провоцируя тем самым погромы и бесчинства, и в довершение всего вызвал меня ночью в штаб и приказал составить письмо в правительство У HP с требованием без промедления назначить его на должность военного министра.

Притязания этого человека казались безмерными, но с ними можно было бы согласиться, если бы его действия, и военные, и политические, имели бы последовательный характер. Но Григорьев метался от союзника к союзнику, предавал налево и направо, и даже я, наблюдавший все эти метания вблизи, не всегда понимал намерения атамана…