ЛЕФ 1923 № 2 - Коллектив авторов

том суть. Каковы же эти законы, столь многообещающе упоминаемые Брюсовым? И вот тут то начинается: зевгма, эпифора, проленс, интеркаляция; система квадратная, спиральная; снова зевгма, снова интеркаляция – и так до бесконечности. Законов как будто бы и нет. Есть только явления, которые надо как нибудь назвать. Объяснить Брюсов не может ни зевгму, ни спиральную систему, ни самое евфонию. И понятно почему. Потому что он не видит органической связи между звуками поэтического языка и общей структурой последнего, как системы определенным образом установленной коммуникации. Потому что для Брюсова звуки в стихе играют роль внешнего, хотя и ценного украшения. Система аллитераций остается у Брюсова оторванной от внутреннего языкового содержания поэзии. Это – всего лишь гарнир, под которым поэт подает свое очередное стихотворное блюдо. Недаром Брюсов думает, что возможны звукосочетания красивые и некрасивые. Недаром он считает самым важным в пушкинской поэзии то, что «Пушкин умел не жертвовать ни одним из элементов поэзии ради другого. Он не поступался ни смыслом ради звуков, ни звуками ради смысла». Ну как же не украшение? С другой точки зрения и вопроса то такого задать нельзя.

Все это Брюсову нисколько не мешает, однако, понимать сознательность работы поэта над словом. Но дело от этого выигрывает мало. Даже будучи сознательной, работа эта не представляется Брюсову связанной с общим поэтическим заданием. Звуковые построения Пушкина закономерны. Но почему Брюсов не знает. «У Пушкина, – пишет он, – звуковой строй скрыт, надо всматриваться, чтоб его увидеть. Сложнейшие звуковые рисунки Пушкина становятся очевидны лишь тогда, когда проследишь их буква за буквой, звук за звуком… Объяснить случайностью все звукосочетания в пушкинских стихах невозможно. Но как достигал Пушкин своей гармонии, почему у него с виду все так просто и легко, это, конечно, тайна поэта».

Что и требовалось показать. Запомним, на всякий случай, что тайн (проще говоря – законов) брюсовская наука не раскрывает. Непонятное осталось непонятным, а пока что мы имели возможность ознакомиться с кучей заковыристых словечек и приятно поболтать о красотах поэзии. На нет и суда нет, как говорится.

Н. Асеев. Ходасевич В. Тяжелая лира

ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ. «ТЯЖЕЛАЯ ЛИРА», ЧЕТВЕРТАЯ КНИГА СТИХОВ.

М. Госиздат 1922 г., стр. 57.

О зловещих шопотах «пифийских глаголов» г. Владислава Ходасевича нам уже приходилось писать на страницах «Красной Нови». Нет смысла доказывать, что дурно-рифмованным недомоганиям г. Ходасевича не помогут никакие мягкие припарки. Но приведем целиком одно из взятых наудачу стихотворений «Тяжелой Лиры», образец, мизантропии автора. На стр. 9 книги под заголовком «Искушение» – напечатано нижеследующее.

Довольно! Красоты не надо!

Не стоит песен подлый мир

Померкни Тассова лампада

Забудься, друг веков, Омир!

И революции не надо!

Ее рассеянная рать

Одной венчается наградой

Одной свободой – торговать

Вотще на площади пророчит

Гармонии голодный сын:

Благих вестей его не хочет

Благополучный гражданин.

Самодовольный и счастливый

Под грудой выцветших знамен –

Коросту хамства и наживы

Себе начесывает он.

Прочь, не мешай мне, я торгую,

Но не буржуй, но не кулак,

Я прячу выручку дневную

В свободы огненный колпак.

Душа, тебе до боли тесно

Здесь в опозоренной груди

Ищи отрады поднебесной,

А вниз на землю не гляди.

Так искушает сердце злое

Психеи чистые мечты

Психея же в ответ: «Земное,

Что о небесном знаешь ты?»

В этом стихотворении, несмотря на древне-классическое его происхождение («вотще», «гармония», «благие вести», «искушает» и т. п.) все же явно трактуется современность, близкая г. Ходасевичу. В переводе с церковно славянского это очевидно разговор автора с редактором Гиза. В первой строфе, рассерженный невниманием к «красоте», автор угрожает перекувыркнуть скрытую им во время изъятия ценностей тассову лампаду и забыть «друга веков» Омира. Истерический темперамент его обрушивает горькие упреки на «рассеянную рать» революции, причем эту «рассеянность», конечно, должно понимать отнюдь не как распыленность, а лишь как невнимательность к произведениям г. Ходасевича. По его словам, рать эта сумела отвоевать лишь одну свободу – свободу торговли; странно, конечно, трактуется автором «революционность»; но что делать – зато гражданского пафоса хоть отбавляй! Третья строфа начинается с «вотще», что для товарищей, давно не читавших священного писания, требует разъяснения: вотщезначит напрасно. Итак: напрасно на площади пророчит гармонии голодный сын. Голодный сын гармонии в передаче значит: г. Ходасевич. И его то «благих вестей» не хочет благополучный гражданин. Кто этот последний? Голодный сын – выясняется из последующей строфы.

Самодовольный и счастливый,

Под грузом выцветших знамен,

Коросту хамства и наживы

Себе начесывает он.

Очевидно – нэпман? Подумает недальновидный читатель. Ничуть не бывало. Для тех – г. Ходасевич знает это – свобода торговли священное и неотъемлемейшее право. А этот кто «увенчал себя одной свободой – торговать», кто мешает голодному сыну гармонии продать свои потрепанные бобры с плеча Баратынского по вольной цене, этот ужасно нервирует Ходасевича своим скрипом из редсектора:

Прочь, не мешай мне, я торгую,

Но не буржуй и не кулак,

Я прячу выручку дневную

В свободы огненный колпак.

Если это точное указание, оно очень дельно и уместно: в самом деле, неудобно все таки изрядные суммы, скопляющиеся за день в Гуме и в Госторге, держать в каком-то колпаке. То ли дело сейфы Рябушинского и Морозова.

Далее какое-то «злое сердце» уговаривает возмущенного всем этим безобразием автора не глядеть вниз на землю.

Но как же на нее не глядеть, коли на ней Госиздат помещается. И душа «Психея» чистой диалектикой разбивает умыслы злого сердца.

Психея же в ответ: «Земное,

Что о небесном знаешь ты».

«Злое сердце» чешет в затылке и смущенно мямлит: «оно конечно, уберечь культуру наша обязанность. Ну что же, давай же подпишем договор на тысячу строк небесной информации». Так «рассеянная» рать революции, завороженная «тяжелой лирой», «сына гармонии», подставляет под разноску ее звуков свою натруженную эксидиционную спину. Действительно – «искушение». Остальные стихи «Тяжелой Лиры» неменее двусмыслены и тяжеловесны.

Н. Тарабукин. Живопись Кончаловского

ЖИВОПИСЬ КОНЧАЛОВСКОГО. ТЕКСТ П. П. МУРАТОВА.

Издательство «Творчество», Москва 1923 г., отпечатано в количестве 999 нумерованных экземпляров и 50 именных.