Дипломаты - Савва Дангулов

Настенька приподнялась на цыпочки еще раз: Бекас пристально смотрел в окно.

Настенька вошла.

— Ты что это заставляешь себя ждать, точно оберпрокурор синода или министр императорского двора и уделов!.. Я говорю: что заставляешь ждать себя? Громче, громче говори — не слышу! — Бекас точно присказку твердил: «Громче, громче говори — не слышу!» А сам, быть может, и слышал, все слышал, но притворялся. Он вроде того посла, который, явившись к своему коллеге и великолепно зная язык хозяина, тем не менее просит того пригласить переводчика — гостю важна не беседа, а то, что составляет ее второй план и раскрывается в коротких репликах, которыми обмениваются хозяин и переводчик.

Настенька остановилась в дверях.

— Прежде ты была смелее, — произнес Бекас не без лихости. — Или не признаешь? Громче, громче, не слышу! Хороша ты. Анастасия! Коли на мой вкус, краше и не надо! Особенно это вот место у тебя славное, дай-ка по нему тресну! — Он разразился громким смехом, потом, словно подавившись, закашлял. — Или обиделась? Не надо, я по-родственному. Ну, подойди…

Настенька подошла к Бекасу, почтительно склонилась над рукой. Он поцеловал в лоб. Чай не согрел губ, они у него странно холодные, неживые.

— Вот обошел, объехал свои владения! Где только не был — и в храме Успенья пресвятой Марин, и во Французской церкви божьей матери в Ковенском переулке, и у Иоанна Крестителя на Садовой, и у святого Казимира за Нарвской заставой, и у святого Станислава на Малой Мастерской, и в этих каплицах… каплицах… Что ни говори — государство! От одного конца в другой — версты, только полосатых столбов нет. Повтори, повтори — не слышу!

— Я говорю: силы откуда?

Он будто обиделся.

— Силы? Да я не так стар, милая. Может, годов на пять постарше тебя, а?

Он смеялся долго, утомительно, и пот выступил на лбу.

Смех стих, будто крутой кипяток в чайнике, который сняли с раскаленной плиты.

— Ты знаешь, зачем пришел?

Настеньке стоило труда рассмеяться: тоскливый холодок натек в грудь.

— Как зачем? Приехали в Питер — пришли навестить. В кои веки.

Гость мрачно оттопырил губы, зашептал. Когда надо сказать нечто значительное, вначале он должен себе нашептать.

— Ты не лукавь, милая, так просто навестить тебя и в иной час поспею. — Губы Бекаса, только что такие большие и рыхлые, собрались в трубочку. — Я скажу, а ты подумай: «Убери руки от огня — обожжет!»

У Настеньки упало сердце, но она попробовала улыбнуться.

— Андрей Андреевич… (Прежде ему нравилось, когда она величала его так.)

Но гость уже поднял ладонь.

— Погоди. — На какой-то миг он примолк, но губы продолжали шевелиться: он должен дошептать то, что намерен сейчас произнести. — Ты думаешь возвращаться к законному мужу, милая, или как? Говори громче — не слышу!

Настенька печально смотрела на Бекаса (тоскливый холодок продолжал копиться в груди), потом, спохватившись, она всплеснула руками.

— Ой, как же вы меня перепугали! — Она долго хохотала. Знала, остановится — и все рухнет. — Ой, кто же так шутит?

Но гость даже не поднял глаз.

— А я не шучу…

Тишина. Где-то на кухне прислуга колола сосновые щепочки. Они звонко трещали и распадались. «А вдруг сейчас явится Николай? Вот возьмет и явится. Может ведь быть такое».

— Думаешь… возвращаться?

Настенька молчала. Прислуга все еще колола щепу, да где-то далеко, в конце улицы, цокала подковами по мостовой лошадь. Лошадь, очевидно, недавно подкована, устала и стучит неровно.

— Я еще ничего не решила.

Бекас медленно повернулся.

— И долго будешь решать?

Настенька подошла к кафельной стене — что-то холодно стало.

— Не знаю.

— А ты знай! Говори, говори — не слышу!

Настенька молчала, приникнув к горячей стене, точно желая найти у нее защиту. А верно. Николай может сейчас явиться, Настеньке казалось, что он обещал приехать именно в этот час. Тепло приятно растекалось по телу, стало лень и смотреть вокруг, и говорить, лучше всего закрыть глаза и молчать, но говорить надо, что-нибудь, но говорить.

Бекас стоял сейчас прямо перед ней, губы все еще что-то шептали.

— Подниму и чертей и ангелов на твою душу. Подниму! — пригрозил он.

— А что вы мне можете сделать, Андрей Андреевич? — спросила она, открывая глаза. Гость Настеньки воздел грозный кулак, воздел и потряс им.

— Экономии лишу!

Ну вот, опять эта экономия! Давно-давно, еще в год замужества, Жилль переписал на Настеньку экономию в пригородах Христиании. «Пропасть… бельгийских франков!» — говорил муж. Он даже нещедрые норвежские почвы мерил на бельгийские франки, однако на Настеньку это не производило впечатления. Тогда Жилль повез Настеньку в Христианию, и молодой женщине вдруг понравилось быть хозяйкой экономии. Все — и дом, обложенный камнем и расцвеченный деревом, и ковровая мастерская, и галетная фабрика, и даже хлевы были небольшими, но крепко и красиво построенными и, может, потому светлыми. Впрочем, светлыми были и вода в пруду, и березовая рощица на отлете, и луг перед домом, и яблоневый сад, и поле. Она пробыла в экономии две недели и вернулась оттуда необыкновенно гордой. Ей все казалось: родит сына и привезет сюда на лето и зиму. Она так привыкла видеть себя хозяйкой экономии, что непросто было ей освоиться с мыслью, что экономия теперь не ее.

— Вы не сделаете этого, и… Шарль не сделает.

— Сделает! Да в экономии ли только дело! Ты даже не представляешь, что я могу сделать! Думай, думай — надумала?

Хоть бы он провалился в тартарары, этот достопочтенный Бекас вместе со своими каплицами, чтобы не видеть его и не слышать. Пусть явится Николай, даже хорошо, если явится.

— Нет, не надумала.

— Думай! Приеду еще. Думай!

Бекас направился к выходу.

Настенька помедлила: проводить до крыльца или проститься здесь?

— Мария, посветите Андрею Андреевичу.

Вышла Мария, будто спросонья, еще более красная и хмурая, чем обычно, зажгла свет в коридоре, сняла с вешалки шубу. Напитанная непросыхающей петроградской влагой, шуба и дюжей Марин показалась свинцовой, один воротник в добрых полпуда. Бекас, вздыхая и покряхтывая, нехотя полез в шубу, а когда надел, так же нехотя влез в кожаные калоши и пристукнул ногами, точно помогая и шубе, и калошам покрепче приладиться и осесть.

Поощряемая покорно-понимающим взглядом хозяйки, Мария пошла к двери, намереваясь отпереть и пропустить гостя, но тот не двинулся с места — ждал, когда финка уйдет.

В таких доспехах вам и ветер охтинский не страшен, — произнесла Настенька. — Всего доброго, Андрей Андреевич, — сказала она торопливо.

И финка, поняв, распахнула дверь во всю силу крепких рук. На крыльцо поднимался Репнин, большой, раскрасневшийся, с ног до головы обсыпанный снегом.

— Это диво! — воскликнул Репнин, бессмысленно-радостно щуря глаза — с темноты ничего не видел. — Не успел и руку протянуть к звонку, и вот тебе…

Внезапная слабость охватила Настеньку.

— Господи, как же это? — выдохнула она, и голос, собственный голос разбудил ее. — Ах, Николай Алексеевич, вы в самый раз! — вдруг воскликнула она, сама подивившись своей храбрости. — Уж я мечтала-мечтала представить вас Андрею Андреевичу, и вы в самый момент… Андрей Андреевич, знакомьтесь: Николай Алексеевич, добрый знакомый Шарля.

Загремели кожаные калоши и стихли — Бекас поклонился.

— Добрые приятели Шарля и мне знакомы.

Настенька не теряла надежды спасти положение.

— Шарль показывал Николаю Алексеевичу тот проект вторых путей. — Она была самоотверженна в своей решимости. «Коли Шарль показывал Репнину проект вторых путей, значит, в самом деле они приятели добрые» — был смысл ее слов. — Помните, в тот вечер? — нашлась она.

Но у Репнина лопнуло терпение — не пристало прятаться за спину женщины.

— В католичество меня не обращали, и порога храма святой Екатерины я не переступал… — сказал Репнин, который этой репликой дал понять собеседнику, что неподсуден его суду.

Но Бекас не зря берег силы.

— Не тешьте себя, мосье. — Он придал этому «мосье» откровенно иронический смысл. — Ваше поведение противно не только католической церкви.

— Не слишком ли это? — произнесла Настенька, краснея, голос дрожал: игре и притворству пришел конец.

Но Бекас уже открыл дверь.

— Побойся бога. Анастасия! — крикнул он и вышел.

…Финка, открывшая было дверь и увидевшая хозяйку на груди Репнина, неловко шарахнулась в сторону, опрокинула могучими икрами кресло и понеслась прочь, обезумев от страха, а быть может, от радости, гремя тяжелыми башмаками, сдвигая мебель с привычных мест.

— Никого мне не надо, кроме тебя. Анастасия. Пусть все восстанет и ополчится.

Пусть все пойдет на меня войной. Отобью тебя у всех демонов.