Смотрю, слушаю... - Иван Бойко

Старики молчат. Раздумывают. Наконец сосед спрашивает:

— На кого он учится, сын?

— На врача, — оживляется Пахальчиха. — Обещает вылечить, как выучится.

— Можно, Сергей Сергеевич?

— Пожалуйста, Шилин, пожалуйста. Рад видеть.

— Я за характеристикой… В другую бригаду перехожу…

— Знаю, знаю. Да присаживайся, Шилин, присаживайся. Даем тебе характеристику. Уже готова. Где ж она? Ага, вот. Послушайте, товарищи. Слушай, Шилин… «На протяжении своего пребывания в бригаде Шилин показал себя трудолюбивым, инициативным, принципиальным…» Вот! Слышали? Слышал, Шилин? Доволен? Вижу, доволен!..

— Давайте!

Шилин выхватывает листок. Уходит.

— Обрадовался как! Видали, как обрадовался!

Сергей Сергеевич, смеясь, смотрит вслед, а заместитель и учетчик с недоумением смотрят на Сергея Сергеевича…

— Да ты что, Сергей Сергеевич? В своем ли уме?

— Да, Сергей Сергеевич, что ты?..

— А что? — улыбается Сергей Сергеевич. — Неправду написал? Не трудолюбив разве Шилин? Не инициативен? А у кого техника всегда в порядке? И план на сто восемьдесят — у кого?

— На сто восемьдесят, верно! — подтверждает учетчик.

— Но ведь этот Шилин… — говорит заместитель. — Когда заходились с нормами, до райкома дошло!

— Верно, до райкома… — подтверждает учетчик.

И оба со страхом и недоумением смотрят на своего начальника.

А он наслаждается этим и тянет:

— А разве он не инициативен, Шилин? А кто же тогда механизировал у нас погрузку?..

— Верно, механизировал… — теряется учетчик.

— И принципиален, — наслаждается Сергей Сергеевич.

— Принципиален! — взрывается заместитель. — Бутылку увидел, и вся организация!..

— Вся как есть… — чуть не плачет учетчик. — Это верно…

— Да этот Шилин!.. — гремит заместитель. — Если бы не избавились… Он бы нас под землю…

— Как пить дать, под землю…

Наступает молчание.

— Да вы не огорчайтесь, не огорчайтесь… — смеется Сергей Сергеевич. — Это я такую характеристику дал ему! А в бригаду другую пошлем. Вот эту, вот она. «Постоянно разлагал дисциплину, сплетничал, не подчинялся…» — И уже хохочет. — И телефон на то есть. У меня друг там, Розов, ха-ха-ха…

— Сергей Сергеевич! — подхватывается заместитель. — Да ты гений, Сергеи Сергеевич! Голова! Дай я тебя расцелую!..

Подхватывается и учетчик — в счастливых слезах:

— Верно, голова!.. Благодетель наш!.. Отец родной!..

Липченок повис на плетне, под вишнями, курит одну за другой толстенные цигарки, поглядывая на гомонящий в темноте клуб, — ждет не дождется, чем-таки кончится собрание…

Наконец зашумели среди звезд голоса, поплыли по бурьянам, по полыни и колючкам к Урупу. И мимо, проулочком. Один скрипучий, едкий:

— Дожили, брат! За пустяк готовы распять! И скажут же: заливает! А все Шилин поднял! Из другой бригады пришел — доказывать свое… Да мне хоть литру давай — на ногах устою и не хитнусь!

Другой голос подмывающе-тонкий:

— А все председатель. Он и повернул собрание.

Это, конечно же, бригадир Хряпушкин и его ездовой и бухгалтер Савушкин.

Липченок так и заливается смехом, валится на плетень:

— Что, Сергеевич, сняли?

— Угадал, дед, сняли.

— Так заходить, пропустим по такому случаю гранклетовой…

— Давай, дед, уважь. Теперь только и осталось гранклетовой довольствоваться…

— Да, только!.. — вторит бухгалтер-ездовой, заворачивая в калитку за Хряпушкиным.

Напились в ту ночь — дальше некуда! На карачках ползал бывший бригадир по саду, бухгалтер-ездовой все норовил верхом на нем поездить — поквитаться за что-то…

…А через несколько дней мчатся утречком на линейке вихрем, еле сдерживают коней на спуске к Урупу, на углу возле Липченка.

— А все-таки жить можно на свете! — говорит Хряпушкин. — Бывает, тряхнет когда, а все-таки жизнь у нас славная!

— Еще как можно! — поет Савушкин. — Прекрасная у нас жизнь!

— Находятся добрые люди, берегут кадры.

— Да что там! — подпевает Савушкин. — Свет не без добрых людей!

Липченок, как часы, у плетня:

— Что, Сергеевич, назначили?

— Угадал, дед, назначили!

— А ты думал, пропадем? — радуется и Савушкин.

— Куда ж теперь? — зло спрашивает Липченок.

— Заведующим фермой.

— Рядом тут. Видеться будем часто, — поет Савушкин.

— Так заходить, гранклетовой по такому случаю дернем, — насмешливо предлагает Липченок.

— Нет, дед. Некогда. В район спешим. Там в ресторан заскочим…

— Ясно, заскочим, — вторит счастливый Савушкин. — Не пристала нам гранклетовая…

— Ну, давайте, заскакивайте, — хохочет, валится на плетень Липченок. — Заскакивайте! Придет время — заскочите!

— У-ха-ха-ха… — хохочет на выбоинах, на спуске к Урупу, линейка.

— Нам нужны голоса разные, товарищи. Наша самодеятельность, товарищи…

С места:

— Скажите, пожалуйста, что вы окончили?

— А то окончил, что вижу сразу: вы не подойдете в наш хор. Можете идти… Повторяю, товарищи…

А с места:

— Тише, товарищи, Ким Акимович дело говорит…

— Вот вы подходите. Будете солистом.

— Да у меня голоса нет. Я никогда не пел.

— Это вам кажется, что нет. А я сразу вижу: у вас замечательный голос…

Пассажиры меняются. Стучат колеса. За окнами мелькают леса и степи. И всю дорогу то в одном купе, то в другом возникают компании: шумливые студенты, отпускные военные или курортники… И к каждой компании как-то незаметно, со своим чайком привязывается молодой проводник со вставленными золотыми зубами.

Он со всеми нараспашку. Всеми восхищается. Особенно военными.

— О, вышина! — восклицает он, внося к летчикам поднос с чаем. — Облака вокруг… Знаю, ребятки… Сам служил в авиации. Бывало, вылетишь…

И пошло!

Приглашают, конечно. И слушая, улыбаются. А когда сходят, он прячет во внутренний карман, расположенный под гвардейским значком, деньги за чай и за обслуживание, провожает их и желает доброго здоровья…

К танкистам он входит с песенкой:

— Броня крепка, и танки наши быстры… Знаю, ребята… Сам был механиком-водителем… Бывало, мчишься, а впереди — гора…

И танкисты к нему щедры. И курортники также… Словом, все встречали его радушно, и он всеми был доволен. Только студенты, ехавшие из самой Москвы, когда он появился у них, спросили:

— Вы, говорите, студентом были? А какая у студентов стипендия?

— Это, простите, как же понять? — растерялся проводник и, собрав стаканы, вышел.

И больше к ним не заглядывал.

Я, духовный служитель храма девы Марии, Афанасий, обращаюсь в ваш орган по поводу дщери моей рабы божьей Марии Афанасьевны, ученицы четвертого класса.

Намедни Марии отказали в приеме в пионеры, ссылаясь на мою принадлежность к вере Христовой. Я, отец Афанасий, жил вдоволь, навиделся всего, одной ногой во гробе стою и не мыслю, чтобы она росла отщепенцем на белом свете. Чует сердце, что отказали неверно. А потому молю рассмотреть дело моей дщери сызнова, Аминь.

Может быть, по-иному сложилась бы ее судьба, если бы не предложили ей работу при санатории и не предоставили квартиру в уютном домике на берегу моря.

Была она счастлива в ту пору. Об этом свидетельствуют сотни фотокарточек, на которых она, тогда юная, стройная, с красивыми большими глазами, всегда улыбающимися игривой улыбкой, заснята с одним молодым человеком в самых романтических местах — на берегу, в воде, в горах и среди кипарисов…

Жил тот молодой человек с нею около года, прижил ребенка и уехал однажды, приревновав ее к одному отдыхающему, который подарил ей какую-то безделушку. Ревновал тот человек зря, без каких бы то ни было оснований, а все-таки не вернулся.

Дочка была прелестной девочкой, и звали ее Лилией. Росла она свободно, среди зелени, и отдыхающие от умиления перед нею, а чаще — от нечего делать, просто на руках ее носили. Море, воздух и солнце действовали на девочку благоприятно, н она на глазах у множества людей различных возрастов и склонностей вытягивалась в тоненькую девушку с большими лазурными глазами и с вьющимися волосами цвета выгоревшей морской травы. К маме приходили очень культурные и очень уважительные дяди, которые приносили обеим подарки…