Все равно будет май - Иван Свистунов

Другое дело у наступающих. Полк Хворостова, начав наступление в первых числах декабря, быстро продвигался вперед, громя отходящего противника. Далеко позади остались полковые тылы. Выпадали дни, когда, кроме сухаря да пачки концентратов или банки консервов «в собственном соку», ничего не было. Если получишь буханку хлеба, то она такая промерзшая — и штыком не проймешь.

С ночлегом и того хуже! Гитлеровцы, отступая, сжигают деревни, поселки, разрушают города. Ворвешься перед вечером в такую деревню — одни пепелища да головешки. А мороз лютует. И команда строгая: «Костров не раскладывать», «Курить в рукав», «Зажженная спичка видна на два километра» и т. п. Носятся над головой «мессеры» и «юнкерсы», загоняют в кюветы, под кусты, носом в сугробы.

И потери не меньше, чем при отступлении. Сколько отставших, обмороженных, заболевших, не говоря уже о раненых и убитых. Это Хворостов видел по своей роте: редела на глазах.

Трудно наступать! И все же разве сравнишь настроение наступающих солдат с тем, что было в июле да в августе. Рвутся вперед; кажется, дай команду, так и пойдут, почерневшие от усталости и холодов, на одних сухарях, день и ночь до самого Берлина.

В конце декабря рота Алексея Хворостова, выбив перед вечером немцев из деревни, там и заночевала. На всю деревеньку уцелело несколько изб, и в них набилось солдат по самую завязку. Утром командир дал дневку — набирайтесь сил, приводите себя в порядок.

Из разговора с хозяйкой избы Хворостов узнал, что в деревне уцелела школа, в которой жили гитлеровцы.

— Шибко бегли, немые! Не успели спалить.

По старой памяти Хворостову захотелось заглянуть в сельскую школу. Посмотреть на книжные шкафы, на парты, на классную доску, послушать, как звенит школьный звонок.

Наверно, потому, что он был учителем, все увиденное в школе потрясло его. Дело в конце концов не в том, что все в школе оказалось поломанным, разгромленным. И не в том, что в классах на полу толстым слоем — как в запущенной конюшне — лежала грязная, сбившаяся в тугой пласт солома. И не в том, что сожжены все столы и парты. Война есть война. Наивно думать, что гитлеровская солдатня проявит заботу о сохранении школьного имущества.

Хворостова потрясла явная и наглая циничность их действий. Сорвали тропининский портрет Пушкина и бросили у входа — вытирать ноги. Один класс превратили в отхожее место — не хотели или боялись выходить на мороз. Книги Толстого, Чехова, Горького, Маяковского изорваны без всякой нужды, для развлечения. Голубой школьный глобус проткнули и вырвали клок как раз на том месте, где размещается Советский Союз.

За полгода войны Хворостов, казалось, уже привык к горю, крови, смертям, пожарищам. Но картина наглого надругательства над всем тем, что было его жизнью, возмутила Хворостова. Все, что накапливалось в груди изо дня в день, нагнеталось, теперь спрессовалось, стало камнем, легло на сердце. Нельзя жить, дышать, ходить по земле, читать стихи и слушать музыку, пока не будет разгромлен фашистский зверь. Надо бить его, гнать и уничтожить в его собственном логове — в Берлине!

Глава десятая

СВЯТОЙ КРЕСТ

Зима пришла ранняя, снежная. В конце ноября Федор Кузьмич и Федюшка пошли в лес за хворостом для растопки. Анна Ивановна готовила обед, Аза шила в углу.

Резкий визг тормозов у крыльца испугал хозяек. Анна Ивановна бросилась к окну и обмерла: из грузовой машины соскакивали, топая сапогами, какие-то люди, не то военные, не то гражданские. Но похоже, что русские. Немец был среди них только один — шофер. Вышел из кабины и, подняв капот, стал возиться в моторе.

Первым в избу вошел мужчина в кожаном коричневом пальто с поясом и цигейковым воротником. Пальто было узковатым, видимо, с чужого плеча. На голове у вошедшего красовалась новая пыжиковая шапка-ушанка. С перепугу Анна Ивановна сразу и не узнала вошедшего. Но когда тот громко, по-хозяйски застучал хромовыми начищенными сапогами о порожек, признала: Тимошка Жабров.

Жабровы в Троицком были людьми известными. Еще до коллективизации старый Жабров — грузный, матерый, хромой мужик (в Орле на ярмарке жеребец перебил ему ногу) с дряблым, как кусок сырой говядины, лицом, был прасолом. Ездил по ближним и дальним селам, скупал мясо, скот, барышничал. К такому делу приучил и трех сыновей — Петра, Григория и Тимофея.

В Троицком не любили ни отца, ни сыновей Жабровых. За глаза, а кто посмелее и в глаза называли: «Кобылье вымя».

Уже давно молодые Жабровы исчезли из Троицкого, Анна Ивановна забыла и думать о них. И вот теперь посреди ее избы стоял Тимофей Жабров. Больше других братьев был он похож на отца: бледноносый, безгубый.

— Где твой старый мерин, буденновец? — Голос у Жаброва резкий и хриплый, не то с перепоя, не то с мороза.

— В Сковородино уехал, — неожиданно для самой себя слукавила Анна Ивановна. — К фельдшеру.

— Жизню берегет. Не вылечится! — и оттянул нижнюю челюсть — улыбнулся. — Внучонка куда сховала?

— С дедом и уехал. В Сковородино.

— Ну ничего, я до них еще доберусь, — пообещал Жабров и уставился круглыми бельмами глаз на притихшую в углу Азу. — Иноверцев скрываешь!

— Каких иноверцев, господь с тобой, Тимоша, — угодливо запричитала Анна Ивановна.

— Ты бога не трожь! Какой может быть у тебя бог, когда ты единоутробного сына послала спасать безбожную Советскую власть.

— Так разве мы, Тимоша, повинны, что война…

— Какой я тебе Тимоша, — озлился Жабров. — Я из всех вас большевистский дух выгоню. — И, обернувшись к Азе, приказал: — Собирайся, большевистское отродье. Да поживей!

Дрожащими руками, не попадая в рукава, Аза начала надевать пальто.

— Куда ж ты ее забираешь? — заголосила Анна Ивановна. — Бога в тебе нет. Зачем наше дите губишь!

— Помалкивай, старая дура, пока не всыпал! — И обернулся к Азе: — Выходи!

Аза, уже одетая, упала на колени перед Анной Ивановной и, прижимая к груди подол ее юбки, зашептала:

— Мамочка, бога ради, сберегите Федюшку!

С неожиданной в ее хилом теле силой Анна Ивановна рванулась к двери, крестом распростерла руки:

— Не пущу!

Привычно, как котенка, Жабров схватил хозяйку за ворот кофты и без всякого усилия швырнул в угол:

— Продалась большевикам, ведьма.

Азу вывели на улицу, и она сама забралась в кузов грузовика. Анна Ивановна со стоном поднялась, глянула в окно. Грузовик тронулся, выбрасывая задними колесами смерзшуюся дорожную грязь. Аза смотрела на избу остановившимися глазами.

Анна Ивановна упала на пол и, царапая ногтями лицо, забилась в припадке.

Федор Кузьмич и Федюшка везли из лесу хворост. Федор Кузьмич — большие санки, Федюшка — маленькие. Еще издали Федор Кузьмич увидел грузовую машину, стоящую возле их избы. Кто бы мог быть? Только немцы. Кто другой теперь ездит на автомашинах. Зачем приехали? Уж конечно, не к добру. Было смутное — и сам не мог объяснить почему — подозрение: дело касается Азы и Федюшки. Хотя в избе остались одни бабы, решил, что сейчас ему с внуком не следует возвращаться домой.

— Давай перекурим, Федюша. — Федор Кузьмич остановился в редком иззябшем лозняке. Вытащил из кармана трубку, набил табаком, чиркнул спичку, привычно оберегая огонек ладонями. — Ты попрыгай, внучок, не захолонул бы.

— Ничего, только скорей кури, деда, а то мама и бабуся заругаются, что мы так долго, — рассудительно заметил Федюшка. — Им без нас скучно.

— Сейчас, сейчас! — согласился Федор Кузьмич, а сам все поглядывал в сторону избы. Вот на крыльцо вышли какие-то люди, забрались в кузов, и машина тронулась. Издали нельзя рассмотреть, кто такие, но похоже, что в гражданском. Значит, полицаи.

Когда машина выскочила на шоссе и скрылась, Федор Кузьмич заторопился. Маленький Федюшка не успевал за дедом, кричал:

— Постой, деда!

Федор Кузьмич останавливался, поджидал внука и снова, забывая, ускорял шаг. Бросив санки с хворостом у ворот, вбежал в избу. На полу ничком лежала Анна Ивановна и голосила:

— Взяли невестаньку!

Не снимая полушубка и шапки, Федор Кузьмич опустился на лавку. Он не любил Азу, не такой жены желал сыну. Но теперь, когда Азу увезли полицаи, почувствовал, какое несчастье обрушилось на Алексея, на Федюшку, на всю их семью. Понимал, какой славной женой была Алексею Аза, как любила его, каким хорошим растила внука. Оставляя у них жену и сына, Алексей попросил: «Поберегите!»

И вот не сберегли Азу!

Анна Ивановна, прижимая к себе испуганного Федюшку, причитала:

— Бедный ты наш, сиротинушка!

Федюшка, еще ничего не понимая, почувствовал, что с мамой случилось страшное, и кричал, захлебываясь:

— Мама! Мамочка! Пустите меня. Хочу к мамочке!

Потом, когда не было ни слез, ни голоса, как зверек, забился в угол и дрожал, словно ему холодно в жарко натопленной избе.