Атаман Семенов - Валерий Поволяев

Атаман выругался — во рту у него неожиданно сделалось сухо, горько, он швырнул бумагу, на которой жирной типографской краской было отшлепнуто ярко, так приметно, что не прочитать мог только слепой: «Приказ». Ниже, на отдельной «полочке», стоял номер — 61, а еще ниже машинистка на плохо отремонтированной, с прыгающими буквами машинке напечатала этот дурацкий текст. Семенов выскочил в приемную — надо было срочно увидеть Унгерна, посоветоваться с ним. Около столика адъютанта сидел человек в добротном, хотя и поношенном костюме и, насмешливо щуря глаза, пускал в воздух дым колечками. Лицо его показалось атаману очень знакомым. Он столкнулся с ним взглядом, остановился. Человек перестал пускать дымные колечки в воздух и поднялся со стула.

В ту же секунду атаман узнал его — это был Таскии, — но тем не менее проговорил неуверенно:

— Сергей Афанасьевич?

— Он самый!

Вот чья светлая голова была нужна атаману. Семенов, забыв про Унгерна, про злосчастный приказ, широко распахнул дверь своего кабинета:

— Прошу!

Таскин неспешно погасил сигарету о кран пепельницы, услужливо придвинутой ему адъютантом, и вошел в кабинет.

— Сергей Афанасьевич, мне нужен помощник по работе с гражданским населением, — с ходу начал Семенов.

— Можете располагать мною, — широко раскинул руки в стороны Таскин.

Так у атамана появился новый заместитель. Однако приказа номером 61 никто не отменял. Более того, до Семенова дошел слух, что расквартированный в Иркутске Четвертый Сибирский корпус готов выступить в Читу и начать против атамана карательную операцию. Командовал корпусом генерал-майор Волков.

— Уж не тот ли это Волков, за которого я пытался заступиться и послал телеграмму в Омск? — спросил Семенов и начал наводить справки.

Оказалось — тот самый. Атаман незамедлительно связался по прямому проводу с Волковым. Связь была отвратительная; узкая бумажная лента, выползавшая из аппарата, останавливалась; казалось, что злобно щелкающий передаточный механизм с большой бобиной вот-вот вырвет ее из рук атамана, но проходило несколько секунд, и лента вновь начинала сползать с бобины.

Волков подтвердил, что имеет приказ о выдвижении на восток и об аресте атамана Семенова.

— Вы надеетесь меня арестовать? — в лоб спросил атаман.

— Не знаю, — честно ответил Волков.

— Это вряд ли вам удастся. Ведь вам придется вступить в бой с превосходящими вас силами...

— Я готов, — сказал Волков.

То ли этот Волков дураком был, то ли упрямым солдафоном, то ли еще кем-то — не понять. Во всяком случае, Семенов не понимал его. Сам атаман так никогда бы не поступил.

— Все это может кончиться дискредитацией власти, — предупредил Семенов, — мы оба обязаны предотвратить столкновения... Хотя бы для того, чтобы сохранить дисциплину в рядах возрождающейся национальной армии. Момент ответственный.

— Это из области политики, а я в политику не вмешиваюсь, — довольно резко ответил Волков. — Я солдат, и приказ, данный мне, выполню.

— Я считал вас более умным человеком, — в том же тоне, что и Волков, произнес Семенов и прервал связь. Проговорил в сердцах, морщась; — Дурак!

В конце концов Семенов уйдет вместе с Машей и близкими ему людьми в Монголию, там его ни одна собака не сыщет, не то что генерал Волков.

Вечером атаман вместе с Машей и Таскиным закатился в тихий, уютный трактир под названием «Забайкальский купец»; трактир считался перворазрядным, хотя и был размещен на тупиковой улочке, в стороне от больших дорог, его очень уж хвалил Таскин: «Таких расстегаев да поросятины с хреном во всей Сибири, Григорий Михайлович, не сыщете». Атаман подумал немного и, крякнув: «Была не была!», согласился сходить в трактир. Он был рад встрече с Таскиным, да и новую должность, как это и положено по обычаю, надо было обмыть.

Чита была погружена во тьму — лишь кое-где тускло помигивали электрические фонари да в небе висело несколько захватанных, будто покрытых грязью звезд. Лаяли собаки. Было тревожно.

Улочку, на которой располагался трактир, окружила охрана. Неподалеку от «Забайкальского купца» стояли наготове два казачьих разъезда со свежими оседланными лошадьми — на случай, если на атамана нападут.

В трактире Маша увидела небольшой, с обтертыми боками клавесин, подошла к нему, тронула пальцем одну клавишу, потом другую, третью. Оказалось, что клавесин, внешне разбитый, обшарпанный, настроен и имеет хороший звук.

— Маша, ты споешь нам или сыграешь? — спросил Семенов.

В казачьей, мастерски подогнанной форме Маша была хороша, на ней невольно останавливался взор. Семенов, глядя на нее, чувствовал, как в нем все размякает, он сам себя не узнает, а под сердцем начинает что-то сладко ныть.

— Не спою и не сыграю, — ответила Маша. — Нет настроения...

— Ну, Маша! — Атаман пробовал повысить голос, но из этого ничего не получилось, лишь в голосе его возникли какие-то противные щенячьи нотки, и все.

Маша медленно покачала головой:

— В другой раз это сделаю обязательно, не сейчас. — Она посмотрела на свои пальцы, прошлась ими по воздуху, словно перебрала клавиатуру инструмента, села за стол и произнесла решительно, с нажимом, окончательно отсекая все просьбы о пении и игре: — Нет.

— На нет и суда нет, — миролюбиво проговорил Семенов. При Маше он терял всю свою воинственность, отмякал.

Стол тем временем преобразился — появились блины с красной, нежного посола икрой, тесаный омуль, копченое монгольское мясо и водка.

— А дамочка-с что будет? — спросил у Маши официант, выжидательно склонив голову.

— Дамочка-с будет шампанское, — ответила Маша.

— Сергей Афанасьевич, как считаешь, выступит этот дурак Волков из Иркутск а или нет? — Поскольку Таскин стал подчиненным атамана, то обратился к нему на «ты», как было заведено в штабе, и вообще, быть на «ты» — это проще, понятнее, ближе, нет этого противного липкого ручкания, заглядывания в глаза, сладких слюней, которые так противны атаману.

Таскин был в курсе разговора по прямому проводу, который состоялся у атамана с Волковым.

— Вы же сами сказали, что Волков — дурак...

— Ну и что?

— Раз он дурак, то, значит, выступит.

Семенов задумался, потом произнес с тяжелым хриплым вздохом:

— Жаль. Прольется кровь. Нам с Машей придется уходить в Монголию.

Провидцем Таскин оказался плохим. Когда на иркутский вокзал были поданы железнодорожные вагоны для волковского корпуса, на погрузку явилась только учебная команда. Корпус отказался воевать со своими. Генерал-майор Волков был опозорен. В таком положении он должен был либо снять с себя погоны, либо застрелиться, но генерал не сделал ни того, ни другого — понятия о чести претерпели изменения: ныне можно было сколько угодно жить с пятном на физиономии...

Атаман зашел в затененный угловой кабинет, который занимал Таскин:

— Ну что, Сергей Афанасьевич, прогноз не подтвердился?

Таскин не сразу понял, о чем идет речь, а когда понял, то произнес обрадованно:

— И хорошо, что не подтвердился.

Через несколько дней адмирал Колчак прислал в Читу комиссию, которая пришла к выводу, что все обвинения, предъявленные Семенову, яйца выеденного не стоят, это — обычный пшик, сотрясение «воздусей», и приказ номер 61 был отменен.

Жизнь в Чите шла своим чередом. Контрразведка хватала красных лазутчиков, обходилась с ними жестоко, пытала, но читинцы, любившие поспать подольше, не слышали предсмертных криков этих людей, заодно контрразведчики прихватывали разных мазуриков, воров с мешками, «медвежатников», расправлялись и с ними — правда, без пыток. Пули для какого-нибудь мазурика, завалившего двух купцов с приказчиками, семеновцы никогда не жалели.

Атаман распорядился посылать в гибельные места города казачьи патрули; случалось, что патруль прихватывал иного мазурика на месте преступления и действовал по своему усмотрению. Если у начальника патруля было хорошее настроение, то мазурика волокли в околоток на допрос, если плохое, то старший извлекал из ножен клинок и разваливал разбойника, как барана, пополам, от шеи до копчика.

Безопасно можно было ходить только в центре — там горели электрические фонари, а когда с электричеством случались перебои, зажигали фонари газовые, там веселилась публика, было много толстосумов, сбежавших от красных и сумевших ускользнуть от чехов, которые научились обирать богатых пассажиров не хуже большевиков. Толстосумы старались устроиться в крупных городах — в Омске, в Иркутске, в Чите — к воинским штабам — знали, что тут их в обиду не дадут.

Двадцатого декабря Семенов решил появиться в городском театре на малозначительном спектакле — атаману важно было показать себя здешней публике и, как тогда было принято говорить, произвести впечатление. Об этом узнали эсеры-максималисты. Они, как было известно, не останавливались ни перед чем, если надо было кого-то убрать. Под видом добропорядочных граждан двое из таких господ, вооруженные бомбами и наганами, проникли в театр. Это были Неррис и Сафонов.