Не все были убийцами (История одного Берлинского детства) - Михаэль Деген

«Так вот», — продолжал Хотце. — «Я не могу точно оценить любопытство нашего соседа, но от полевого бинокля даже гардины не защитят. Поэтому если кому-то из вас нужно пройти по комнате, желательно делать это как можно дальше от окна или пройти мимо него пригнувшись. Хорошо бы делать это уже с сегодняшнего дня. Да к тому же это неплохое спортивное упражнение, правда ведь?» — он улыбнулся и ласково взъерошил мои волосы. «Выходить на улицу тебе нельзя — дома здесь стоят слишком близко один к другому. Никогда не знаешь, что у соседей на уме — люди-то ведь всякие бывают! Ну, что вы на это скажете?»

Мать кивнула и тоже улыбнулась. «Ночью мы будем ходить согнув колени, а днем потренируемся проползать под подоконником».

Хотце не знал, шутит мать или говорит серьезно. Однако он был настроен по-деловому и в заключение сказал, что закрывать или открывать окна могут только его жена или Мартхен.

Иногда, находясь в очень светлом помещении, я и сегодня ощущаю какую-то внутреннюю необходимость пройти мимо окна пригнувшись.

Позже Мартхен успокоила нас, сказав, что на самом деле все не так уж страшно. Но тем не менее мы проходили мимо окон пригнувшись. Это отрицательно повлияло на нашу осанку — мы стали горбиться, особенно мать. Я был меньше ростом, поэтому горбился не так сильно. Мать пыталась исправить свою осанку — она занималась гимнастикой и заставляла меня тоже делать физкультурные упражнения. Однако ее стали мучить довольно сильные бои в спине. Особенно это было заметно, когда она поднималась со стула.

Мартхен часто приглашала нас спуститься вниз. На окнах первого этажа были жалюзи и плотные гардины. Если гардины задернуть, то снаружи невозможно было увидеть, что происходит в комнате.

Фрау Хотце доставляло большое удовольствие беседовать с матерью о политике. Она почти каждый вечер приглашала нас в столовую, угощала меня домашним лимонадом, а мою мать — рюмочкой яичного ликера.

«Неужели ты никогда не интересовалась политикой?» — удивлялась фрау Хотце.

«Когда у женщины больной муж и двое сыновей, времени на подобные вещи уже не остается», — осторожно отвечала мать, прихлебывая свой ликер маленькими глотками.

«Но ведь это всегда было так важно!»

«Да, верно. Но мой муж был болен туберкулезом и не мог работать. Поэтому я сама должна была зарабатывать, чтобы кормить семью, да еще оплачивать ежегодное лечение мужа в туберкулезном санатории. Из-за болезни муж не мог заниматься торговлей, и мне ничего другого не оставалось, как самой вести магазин. Тогда евреи еще имели на это право при условии, что у них есть компаньон-ариец. И так продолжалось до 1938 года. Я покупала в Хемнице чулки и трикотаж, и мы с Лоной Фуркерт продавали эти вещи в нашем магазине. Торговать я не очень-то умела, у Лоны в этом деле было больше опыта. „Ты слишком скованно держишься“, — говорила она мне. — „Продавец должен привлекать людей, улыбаться покупателям, шутить с ними“. Сама Лона прекрасно умела это делать. Комплимент, улыбка, веселая шутка — и люди смеялись в ответ, и Лона объясняла им, как можно дешево купить качественный товар в нашем магазине, и редко кто уходил без покупки. Позднее я выучила наизусть ее шутки и даже употребляла их. Но все равно у меня никогда не получалось так, как у Лоны. У нее это было в крови. Мы ведь так и познакомились — она обратилась ко мне с какой-то шуткой, мы разговорились. А через некоторое время стали вместе работать. Я замещала Лону, когда ей нужно было идти в суд из-за Фуркерта, а когда мне нужно было кормить детей, она оставалась в магазине. Лишь много позже, где-то в 1938-м, Лона и мой муж открыли на Кайзер-Вильгельм-штрассе магазин побольше. Муж тогда опять чувствовал себя лучше. Однако настоящий коммерсант из него не получился. Бывало, он так углубится в свои книги, что даже не замечает пришедших в магазин покупателей. Поэтому вести дела продолжали мы с Лоной. Мужу было необходимо санаторное лечение, Лона должна была оплачивать адвокатов (кстати, Фуркерт тогда проиграл процесс), поэтому нам были нужны деньги».

«Но ведь это же был Лонин магазин!» — перебила фрау Хотце.

«Конечно, евреи больше не имели права заниматься торговлей. Но ведь все — и Лона, и мы с мужем — вложили в этот магазин деньги. Магазин перевели на имя Лоны, и все было в порядке! Да он и сейчас еще не закрыт, иначе нам с сыном было бы вообще не прокормиться в нашем нелегальном положении!»

«Я знаю. Лона порядочная женщина, но ее муж — уголовник».

«Зато он веселый и никогда не унывает. Его слабость только в том, что он тащит все, что плохо лежит».

Мартхен рассмеялась и обернулась к сестре:

«А разве ты его знаешь?»

«Карл однажды приводил его к нам. Фуркерт тогда был опять на свободе».

«Где же Карл с ним познакомился?»

«Когда Карла в первый раз арестовали, его поместили в камеру с уголовниками. Нацисты надеялись, что ему еще и от уголовников достанется.

Так оно и вышло. Поколотили его тогда изрядно. Но глаз ему на первом допросе нацисты выбили. Во всяком случае, Фуркерт был к нему расположен и взял под свое покровительство. А среди уголовников Фуркерт пользуется авторитетом. Кстати, сейчас он опять сидит. На этот раз, кажется, в Заксенхаузене».

Мать вздрогнула. «А разве там и уголовники сидят?»

«Конечно».

В тот вечер Хотце вернулся домой с ящиком пива, и вся эта болтовня возобновилась с новой силой. Фрау Хотце просто в раж вошла и набросилась на мать с упреками:

«Ну почему у вашего мужа не было твердых политических позиций? Ведь ясно же было, какое чудовище стало главой нашего государства!»

«Мы думали, что он долго не продержится. „В цивилизованном государстве такое невозможно“, — уверял мой муж. Думаю, все мы ошиблись. И вы тоже».

«Ведь у Гитлера была такая четкая программа! К тому же он не скрывал, что собирается делать с евреями. А евреи не желали признавать это. Они верили, что смогут тайком и дальше заниматься свои делишками».

«Сестра», — перебила ее Мартхен. — «То, что ты говоришь, не вполне тактично, к тому же это — невероятная глупость. Ты считаешь, что все евреи спекулируют, занимаются махинациями? В таком случае, тебе остается воскликнуть „Хайль Гитлер!“»

Глаза Мартхен потемнели, стали почти синими. В голосе зазвенели металлические нотки.

«Я только хотела сказать, что вы, евреи, всегда отмахивались от политики и ничего не хотели замечать. Вот из-за этого вы и страдаете».

«Все еще станет на свои места», — сказала мать.

Мартхен одобрительно кивнула.

«Да, потом все станет на свои места. И еще — не забудь, сестра, что Роза Люксембург тоже была еврейкой».