Мои Великие старухи - Феликс Медведев

– Глядя на вас, не представляю…

– Я привыкла к этому комплименту и уже не реагирую на него.

Здесь удобно все. Добрые соседи, в округе меня знают, механик за углом (если с машиной что-то случится, снегом завалит, неполадки какие). Доктор принимает без очереди. Вхожу в почтовое отделение и слышу: «Хэлло, Нина!» Фамилию мою им трудно произнести, я не обижаюсь. Ведь они меня знают уже двадцать пять лет. Здесь хорошие библиотеки. Если мне нужна книга, я могу выписать ее на дом.

– То есть вам удобно здесь жить при вашем одиночестве?

– Абсолютно. Мне здесь очень удобно. Я когда подумаю о Франции… прежде всего у меня там не может быть машины, потому что там узкие дороги, а скорости огромны, я не могу так ездить, я так не привыкла, буду бояться.

– Вы родились в России, часть жизни прожили во Франции, почти сорок лет в США, четверть века здесь, в Принстоне. Дай вам Бог еще много лет… Но скажите, какое место на земле для вас самое святое?

– Нет, такого места нет. Впрочем, первое, что мне пришло в голову, видимо, автоматически, когда вы кончили вашу фразу, моментально – могила Ходасевича на кладбище в Биянкуре… Это серьезно. Я всегда помню об этом месте. Я приезжаю в Париж, на следующий день беру такси и еду туда смотреть, все ли в порядке, и все в порядке бывает всегда, потому что не только я езжу туда, но и разные другие люди. Но даже эта могила не удержала меня от переезда в Америку. Когда я уезжала, у меня ничего не оставалось, ни дома, ни квартиры, ничего, библиотеку и ту продала, в Нью-Йорк уехала с двумя чемоданами. Вообще я не сентиментальна. И, кроме того, я вам отвечу на вопрос, который вы мне не поставили, а я его жду: «Что меня больше всего интересует на Земле?»

– «Что» или «кто»?

– «Кто» и «что» вместе. Я только одно могу сказать: люди. И когда мне из Москвы позвонили по поводу визы и очень любезно спросили: «Нина Николаевна, а не хотели бы вы музыку послушать хорошую, побывать на каком-либо концерте?» – я подумала, что музыку можно слушать каждый день и здесь, а я не знаю, приеду ли я в Россию снова, и вообще я чувствую, что мне интересно отвечать на всякие вопросы. И я ответила: «Меня главным образом интересуют люди». Пожалуй, не совсем точно: не только главным образом, – я, собственно, интересуюсь исключительно людьми.

– А потом?

– А потом книгами…

– Вы встречались со многими выдающимися людьми. Кто оказал на вас наибольшее влияние?

– Нет, я на этот вопрос не могу ответить. Книги, вероятно.

– Значит, не люди?

– Нет, книги, с которыми я встречалась: книги Джойса, Пруста, Кафки, книги Андре Жида, книги современников. Другого влияния я не чувствовала. Ну, Ходасевич, вероятно, потому что мне было двадцать, когда ему было тридцать шесть. Конечно, он оказал на меня влияние, но я бы особенно не придавала большого значения этому.

Кладбища и церкви ее не интересовали

– Вы сказали, что для вас главное – люди, а теперь получилось, что главное все-таки книги?

– Люди не влияли, они просто интересны. Мне говорят: «А не хотите ли вы поехать в Загорск? Может быть, какие-то есть места, куда бы вы хотели поехать?» Куда? В Загорск? Зачем? Я вообще предупредила с самого начала, еще давным-давно, год тому назад, что, если приеду, я не пойду ни на какое кладбище и не пойду ни на какую церковь смотреть, мне это совершенно неинтересно.

– Это оригинально, потому что многие посещают прежде всего именно могилы.

– Нет, я ни на какие могилы не пойду.

Уже во взрослом состоянии я стала замечать, что русские люди считают так: жизнь не меняется, есть основное, незыблемое. Пушкина читали мои дедушки, Пушкина читали мои отец и мать, и я читала, и так всегда будет… Появились ужасные вещи. «Война и мир» на восьмидесяти страницах за доллар. К экзамену студенты покупают эту брошюрку и считают, что приобщились к Толстому. Не помню, когда я последний раз читала Монтеня. Нет, далеко не все живет…

– И это естественный процесс?

– Абсолютно. Мир так меняется, когда живешь так долго. Я помню эпоху до 20-х годов, эпоху до последней большой европейской войны… Была эпоха между двумя войнами, которая совершенно смыла все, что было в XIX веке и в начале XX. В Европе ничего не оставалось. И теперь… Я сама не перечитывала Пушкина сорок лет, у меня нет времени его перечитать, я знаю его более или менее наизусть, не все, конечно, но главное. И я не перечитываю «Преступление и наказание», не перечитываю «Войну и мир»…

– Вы говорите, меняются времена и эпохи, а вы, пережившая уже несколько эпох, вы иная или нет?

– Конечно. Прежде всего, когда я приехала в Европу с Ходасевичем, я читала французов, немцев, читала англичан и американцев… Но от книг я стала совершенно по-другому видеть мир и свое собственное ремесло. И вообще многое.

– Америка вас тоже изменила?

– Уже меньше, возраст был такой, что я не была так остро восприимчива. А потом, материальные возможности не те. Я должна была с утра до вечера работать, а вечером до одиннадцати часов ходить в школу английского языка, иначе я бы пропала.

– У вас есть сейчас предчувствие того, что, приехав в Советский Союз на две недели, вы станете снова иной?

– Это вполне вероятно, не хочу хвастать, но это большое счастье, что в своем возрасте я могу меняться. Значит, какие-то клеточки еще не умерли. Вы, кстати, навели меня сейчас на эту мысль. Мне совсем не хочется ехать в Буэнос-Айрес, мне совсем не хочется ехать в Рио-де-Жанейро, говорят, красивые места, ну и пусть они существуют, я им зла не желаю, но ехать туда не хочу! Меня Москва и, в особенности, Ленинград привораживают, притягивают. Я хочу увидеть то, что я не видела столько времени, услышать русскую речь, которой была лишена, для писателя это очень много значит. И речь эта, по-видимому, другая, не та, которой говорили мои деды и родители, нет… И даже не такая как у нас в эмиграции, но все-таки русская речь.

Берберовой предоставили все масонские архивы

– Вы написали одну из самых принципиальных, а может быть, самых скандальных книг нашего времени, книгу о масонах «Люди и ложи». Я хочу спросить вас: вы думаете о ее публикации в Советском Союзе?

– О, я хочу! Ведь в книге нет никакой двусмысленности, боже упаси. С 30-х годов я записываю ритуалы масонов. Мой второй муж, Николай Васильевич Макеев, русский человек, был одно время масоном, потом он прекратил это дело, соскучился с ними – с ними не было особенно интересно. Я вспоминала, кого из масонов я знала, вспоминала факты, которые открывали на прошлое глаза. И однажды я решилась, поехала в Париж, пришла прямо в Национальную библиотеку в рукописный отдел и сказала: «Можно ли мне посмотреть масонские архивы?» Меня осмотрели с ног до головы и сказали: «Приходите завтра в 9 часов утра, мы вам дадим ответ». Они моментально кинулись проверять, кто я, вероятно, кое-кому позвонили, увидели в каталоге все мои книги. Когда я пришла, в мое распоряжение были предоставлены два или три ящика с документами и свободная комната. Сначала меня интересовали только люди, только имена. А там я поняла, что мне и все эти обряды, ритуалы, конечно, очень интересны: как называть чашу, как называть председателя и так далее. Масонство XX века – потрясающе интересно, оно связано с европейским масонством, не с шотландским, когда все знают, кто масон, кто не масон, а с тайным обществом, с Францией. И в верности Франции масоны давали клятву.