Мемуары сорокалетнего - Сергей Есин

— Простите, а у вас тридцати- или сорокасильный мотор, Геннадий Михайлович?

— Сорокасильный.

— Нет, нет, Клавочка, к сожалению, сорокасильный. Спасибо тебе.

Директор вешает трубку и трагически разводит руками. Дальше по сценарию могло быть два финала. Один — это когда директор разводит руками и говорит: «Давайте запечатаем машину, вы, Геннадий Михайлович, езжайте в Москву, доставайте эти злосчастные детали, через три-четыре дня возвращайтесь, и мы за несколько часов приводим все в порядок».

Другой финал предполагает большую сердечность. Услышав по громкой связи свою фамилию, Лешечка, направляясь в кабинет директора, про себя отметил: «Второй вариант».

…Директор разводит руками и говорит, обращаясь к Лешечке:

— Воронцов, вот такие дела. Товарищу надо помочь. На складе у нас ничего нет. Может быть, мы подберем что-нибудь из утиля, чтобы Геннадий Михайлович доехал до Москвы. Километров на триста. Ну что, Воронцов, поможешь товарищу, а?

Лешечка, как всегда в таких случаях, улыбнулся изо всех сил. Улыбнулся ласково, добро, честно:

— Я думаю, поможем. Поможем. Но только, наверное, завтра с утра. Сейчас почти шесть.

— Хорошо, — сказал Геннадий Михайлович, — завтра так завтра. Большое вам всем спасибо, товарищи. — И в этот момент почему-то пристально и долго посмотрел на Лешечку. Так пристально, что Лешечке стало не по себе. — В восемь утра, Леша?

С самого начала работы Леша вдруг понял, что клиент ему попался не сквалыжный и добрый. Видимо, мужик тертый: и сам умел жить, и другим давал. Как-то очень быстро он понял, что от него хотят, сориентировался, проникновенно посмотрел Лешечке в глаза, и Лешечка назвал свою сокровенную сумму — «стольник» и тут же ушел «спрашивать ребят». Но работы было навалом, камуфлировать особенно было некогда, и Лешечка минут через пять вернулся обратно, неся завернутые в газетку нужные детали.

— Вот и хорошо, — сказал Геннадий Михайлович, мельком взглянул на железки и полез в машину.

Достал замасленный халатик, надел его и как-то ловко и ненавязчиво стал помогать Лешечке. Не то что эта помощь была Лешечке очень нужна, но то, что интеллигентный и вежливый человек не чурается его дела, как-то его подкупало.

Единственное, что смущало Лешечку, это какое-то удивительное несоответствие, в общем-то, дешевой машины «Запорожец» и ее хозяина. По многим признакам — по дорогому японскому транзистору, установленному в машине, по кожаному заграничному чемодану, брошенному на заднее сиденье, по массивной, но не портящей лица роговой оправе очков, по обуви, дорогим брюкам, выглядывавшим из-под замызганного халатика, по тому, как Геннадий Михайлович небрежно, совсем не как он, Лешечка, носил эти вещи, по тому, как он привычно называл всех на «вы», по манере выговаривать слова и по самой его речи, удивительно простой, не фасонистой, но внушительной и ясной, Лешечка понимал, что тот принадлежит к какому-то иному, привлекательному, но недосягаемому миру. Но тем не менее замызганный, очень не новый «Запорожец» смущал. Это несоответствие Лешечку мучило и когда они в четыре руки, все перемазанные маслом, завинчивали центральную гайку, а она не шла; и когда они положили крестовину с коробкой на пол и Геннадий Михайлович, поддев ломиком с одной стороны, нажал на него всем телом, а Лешечка метровым ключом жал эту гайку в другую сторону; и когда гайка эта наконец стала на свое место и оба вздохнули с облегчением. В этот-то момент Лешечка и спросил:

— Геннадий Михайлович, скажите, пожалуйста. Человек вы с виду солидный, а машина у вас такая — простите меня — фиговенькая. Как это понимать?

— Это очень интересный вопрос, Леша. И я вам на него отвечу. Понимаете, в наше время машину купить нетрудно. В каждой семье есть деньги. А если не хватает, помогут родственники. Вот все и кинулись на «Жигули» — купить стараются подороже, «заложить» деньги. Но купить — не фокус, трудно машину содержать, потому что ремонтировать ее, чинить, красить, да вы сами знаете, приходится из зарплаты. Машину можно иметь и нормально эксплуатировать, только если ее эксплуатация тебе по карману. Я на своем «Запорожце» на дачу возил цемент, в отпуск на охоту ездил, на рыбалку — тоже. И когда еду, не трясусь, что она испортится, что я ее побью, поцарапаю. Я получаю от нее удовольствие, она мне приносит массу удобств. Потому что эта машина дешевая, она мне по карману, по моей зарплате.

— Геннадий Михайлович, — перебил своего клиента Лешечка, потому что понял, что сейчас самое время задать ему вопрос, который его давно мучил, — а кем вы, простите меня, работаете?

— Я, Леша, доктор медицины и директор научно-исследовательского института. Но я вернусь к вашему первому вопросу. Вы заметили, сколько народа купило «Жигули», понастроило гаражей, а почти никуда на своих машинах не ездит. В субботу они выкатывают свои машины, моют их, смазывают, подзаряжают аккумуляторы, в крайнем случае, выедут за город на двадцать километров, нарвут там цветочков и назад. Ведь на этих машинах они и на работу не ездят, родственников на вокзал не везут. Они им нужны как помещение капитала и для престижа. Потому что, если машина испортится или побьется, они вынуждены, чтобы ее отремонтировать, — тут Геннадий Михайлович, как давеча в кабинете у директора, долго и пристально посмотрел на Лешечку, — они вынуждены очень во многом отказывать себе и своей семье. А ведь машина — это только четыре колеса, только средство доставки грузов и пассажиров. А машину превратили в факт семейного хвастовства: «У Маши, дескать, с мужем и машина, и ковры, и хрусталь». Вы когда-нибудь пьете из своих хрустальных фужеров?

«Откуда он узнал про фужеры, — подумал Лешечка, — я ему вроде об этом не говорил?»

— Нет, не пью, жена не разрешает.

— И никто не пьет. И в хрустальные вазы ваша жена не ставит цветы и даже, когда приходят гости, не ставит на стол хрустальную салатницу. Это вы все покупали для денег, для престижа, для того, чтобы казаться не теми, кто вы есть на самом деле. И то же самое с машиной. Если я езжу на «Запорожце», который мне по карману, то никто не отберет у меня того, что я профессор, что я двадцать лет отстоял за операционным столом, пока стал доктором наук. Меня не волнует, что кто-то подумает, что я торгую мясом-квасом. А вот некоторым из вышеупомянутых товарищей, когда они сидят за рулем дорогих «Жигулей» или «Волги», и особенно когда они в импорте-экспорте, ой как хочется, чтобы никто не подумал, что они рубят мясо или моют кружки в пивной палатке. И это потому, что они стыдятся своей профессии, стыдятся в том случае, если ее не любят, если наживаются на ней, обворовывая других людей. Вот почему я езжу на «Запорожце».

Эту речь своего необычного клиента Лешечка слушал с двойственным чувством. С одной стороны, его поражало, как правильно говорит этот профессор-транзитчик. И тут он думал о том, что все его далекие холостяцкие поездки в Суздаль — полная липа, что липа — его дом полной чашей, почти такой же по мебели, посуде и коврам, как дом Федора Александровича. Значит, «липовые» они люди? И значит, несмотря на ласково-подобострастное «Лешечка», в их взглядах, как молнии пробегали и презрение к нему, и пренебрежение, и тайная гадливость. К этим взглядам на станции, когда из-под металлолома или из верстака вынимал еще с зимы припасенный дефицит, — до сезона принесенные, купленные через знакомых, таких же, как и он, ловких людей, из магазина «Автолюбитель», детали, он уже привык? Глядят, мол, и черт с ними, он как бы не допускал до себя истинное содержание их взглядов. Он научился быть жестким и до наглости бессердечным, потому что давно его уже не трогали ни потертые пиджаки водителей, ни задубелые лица, ни костыли, ни протезы, ни толстые, как в бинокле, линзы в очках. Он только цедил свои «тридцатка», «сороковник», «стольник» и равнодушно думал: «Найдут. Хотят ездить — пусть платят!»

Но когда он выезжал за ворота станции в чистой рубашечке, в джинсах марки «Lee», ему казалось, он начинал жить по обычным человеческим законам. Он водил гулять, держа за руку, двух своих пацанов — шестилетнего Шурика и трехлетнего Валерика. Он шел по улице или парку, высокий, подтянутый, хорошо одетый, вел чистеньких, хорошо одетых детей. Он всегда пропускал перед собою женщину перед входом в магазин или на почту, уступал место старухам и беременным, если случалось ему ездить в автобусах, не торговался на рынке, не мелочился, дарил на дни рождения родственникам и друзьям дорогие подарки, и все-таки, оказывается, все знали, кто он такой. Все знали, как он зарабатывает, и, наверное завидуя, все же не одобряли такой его заработок. Считали его, наверно, ловчилой, выскочкой, холуем, хамом. А кто же он такой на самом деле, если посмотреть правде в глаза? Разве профессор Геннадий Михайлович, с которым они так сошлись, который бегал ему за пирожками в закусочную, в душе не презирает его? Не понимает, кто он такой?