Путешествие ко святым местам в 1830 году - Андрей Муравьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Казна патриаршая обогащалась некогда большими вкладами, милостынями и доходами с многочисленных имений, принадлежавших Святому Гробу в разных местах Греции, особенно в Молдавии и Валахии, также в России и Грузии, и приносивших ей ежегодно более миллиона левов. Пользуясь сильным кредитом, она служила общим банком для капиталистов Турции и в двух местах принимала их деньги: в Царьграде под ведомством патриарха и в Иерусалиме под надзором его наместника, где многие евреи и магометане вносили свои капиталы, большей частью пожизненно. Возобновление сгоревшего Храма первое расстроило казну патриаршую, и вслед за тем восстание греков, лишив ее милостыни поклонников и дохода с двух княжеств, совершенно истощило и уронило кредит ее во всеобщем мнении. Все стали требовать уплаты капиталов, когда не было довольно денег и для процентов, и таким образом возросло до восемнадцати миллионов левов долга. Ныне хотя поголовная подать, единовременно наложенная султаном в 1831 году на греков в пользу Святого Гроба, и благоразумные распоряжения патриарха уменьшили долг сей до 6000000 левов, т. е. 2000000 рублей, однако же одно только чрезвычайное пособие может предохранить монастыри палестинские от угрожающего им падения, особливо после страшного землетрясения.
Духовенство, расспрашивая меня об условиях мира Адрианопольского, желало знать, не вытребовали ли мы чего-нибудь в пользу Святого Гроба. Странные и нелепые слухи разнеслись в городе о моем прибытии. Говорили, что я начальник сильного отряда, посланного для завоевания Святого Града и что 10000 русских придут вслед за мной из Эрзрума или пристанут на кораблях у Акры. Основанием тому служил слух о толпе поклонников, шедших от поморья, которые точно прибыли через несколько дней, в числе двухсот, наиболее греков из острова Кастель-Россо.
Но главным источником сих толков был искони распространенный на Востоке страх имени русского, умноженный теперь славой побед наших над Портой. Мнение, что мы завоюем некогда Иерусалим, так сильно вкоренено в народе, что за два года пред тем сам паша Акрский послал при начале войны вооруженные ладьи освидетельствовать судно с поклонниками, на котором приплыл г. Еропкин, полагая, что оно скрывает воинов для тайной высадки. Кадий Иерусалимский, назначаемый из Царьграда и заведовавший независимо от паши Дамасского делами духовенства христианского, встревожился моим прибытием и просил меня, равно как и эмиры племени Магометова, показать им мой фирман. Впоследствии они всегда приветствовали меня с величайшим уважением, предлагая розы или апельсины в знак приязни, когда встречались со мной на улицах, или приглашая пить кофе на пороге своих жилищ, где любят проводить дни в беспечности. Один из них, более других именитый, показывая мне дом свой, прежнюю патриархию, со вздохом сказал: «Будьте к нам благосклонны, чувствуем, что все здесь ваше или будет вашим; но да исполнится воля судьбы!». Между тем посетил я монастырь латинский и представил наместнику письмо от блюстителя Святой Земли, с которым познакомился я в Царьграде. Меня принял он очень вежливо, и сие знакомство послужило мне в большую пользу, как для осмотра святынь латинских в Палестине и Галилее, так и для подробного познания древностей иерусалимских, не столь известных грекам, когда, напротив того, франки содержат нарочно на сей предмет христианского араба, умеющего удовлетворять любопытству путешественников.
Перед вечером возвратился в город мусселим, который выезжал собирать дань с арабов. Дотоле ежегодно сменяемый или утверждаемый пашой Дамасским, от которого он зависел, градоначальник сей мало был страшен соседним шейхам, и владычество его ограничивалось стенами города. Одно только духовенство более или менее состояло под его игом, будучи обязано каждый год наделять дарами как его, так и другие власти мусульманские. Хотя он уже удалился в свой гарем, но я поручил драгоману патриархии непременно вызвать его для свидания со мной, ибо следующий день Благовещения хотел исключительно посвятить на поклонение Святым местам. Мусселим принял меня во всем блеске своего двора. Абхазец родом, из окрестностей Сухум-кале, проданный еще в младенчестве в неволю, он достиг постепенно при паше Дамасском до сего сана. Много расспрашивал он меня о Грузии и, удивляясь, что я хорошо ее знаю, спросил, не бывал ли я в ней? Я отвечал ему, что имею все сии сведения от брата, который там в числе пашей, и в свою чреду полюбопытствовал разведать причину особенного пристрастия его к Грузии; когда же услышал о месте его рождения, то поздравил его моим соотечественником. «Как, давно ли?», – воскликнул изумленный мусселим. – «С прошедшей войны, – отвечал я, – ибо Сухум-кале навсегда остался за нами». Он смутился в первую минуту, однако же скоро нашелся и стал изъявлять радость, что видит во мне русского; ибо народ московский, по словам его, далеко оставил за собой все племена франков. С этой минуты во все время моего пребывания в Иерусалиме он всегда вежливо предлагал мне свои услуги.
На дворе мусселима, где стоит против ворот одна пушка на случай мятежа, обступили меня его прислужники, требуя бакшиша; я отослал их к драгоману, ибо на Востоке неприлично расплачиваться самому. Возвращаясь в патриархию, не мог я не изъявить сему старцу моего неудовольствия за рабское его обращение с мусселимом, потому что он, саном архимандрит, при прощании целовал его руку и полу одежды. «С каким чувством могут целовать христиане благословляющую вашу руку, – говорил я, – когда вы сами с таким подобострастием подносите к устам край одежды грубого мусселима, недавно бывшего невольником?». Добрый старец извинялся обычаем и бременем ига, говоря, что и митрополиты принуждены то же делать, уважая в мусселиме представителя паши Дамасского и вместе лицо султана; «но придите оградить нас правами, – прибавил он, – и мы облобызаем милующую десницу вашу!».
Гефсимания
На рассвете другого дня собрались все христиане иерусалимские в Гефсиманию, к потоку Кедронскому, отделяющему во глубине Иосафатовой долины гору Масличную от высот Святого Града. Там наместник патриарха, Мисаил, служил торжественную литургию для праздника Благовещения в той самой пещере, где апостолы погребли Богоматерь близ родственного ей праха Иоакима и Анны и обручника ее Иосифа. Пятьдесят ступеней, широко иссеченных в камне, ведут в сие величественное подземелье, обращенное в храм царицей Еленой, по преданиям палестинским, которые приписывают ей основание всех обителей Святой Земли.
На половине внутреннего крыльца сего и в малом углублении, с правой стороны, приникли к стене гробы родителей Св. Девы; с левой, напротив их, иссечена в камне тесная могила Иосифа. Далее при окончании ступеней есть малый престол во имя первомученика Стефана, и оттоле уже пещера, круто поворачивая направо, в глубине своей заключает главное святилище – гроб Богоматери. Гроб сей, по обычаю еврейскому, иссечен, как могильная храмина, в отдельном утесе, который стоит вместо алтаря в мрачной церкви Успения, прислоняясь с правой стороны к камням вертепа. Престол армянский приделан к наружной стене сего утеса, позади коего, на самом конце пещеры, есть жертвенник греческий для проскомидии. Две низменные двери пробиты, с запада и севера, в тесную внутренность алтаря, украшенную парчами. Там находится, прямо против главного входа, возвышенная каменная плита, покрытая другой мраморной и уставленная свечами; над ней горит множество лампад. Это главный престол, на котором совершают греки и армяне ежедневную литургию; это гроб Богоматери, или, лучше сказать, могильный камень, на время освященный девственным ее бременем, ибо апостолы не вверили земле непорочного тела, но только заключили внутри гробового покоя, положив на камне, где уже тщетно оное искал на третий день апостол Фома, опоздавший к погребению.
Таинственный мрак царствует под обширными сводами вертепа, кое-где прерываемый тусклым мерцанием одиноких лампад, теплящихся над гробами святых или над престолами церкви. Широкий луч света, падающий во глубину пещеры из наружных дверей, разбиваясь по всем ступеням длинного крыльца, не проникает во внутренность храма Успения, по крутому его изгибу, и только кратковременный блеск огней торжественной литургии во дни, посвященные памяти Св. Девы, озаряет богатые разноцветные парчи, которыми украшены все стены святилища. Латины, исключительно владевшие оным, сперва уступили права свои грекам, а потом и армянам, когда сии последние, усилившись богатствами в Царьграде, совершенно лишили первых обладателей участия в сей святыне.
Сим великим святилищем и в самый день Воплощения начал я поклонение Святым местам; но горькое впечатление оставила в сердце первая обедня в Гефсимании. Слух и взоры, привыкшие в православной родине к глубочайшему благоговению в храмах, странно были поражены нестройностью служения и бесчинием толпы. Теснота алтаря, где мог помещаться один только архиерей, и низменные двери утеса, в которых он должен был беспрестанно сгибаться в полном облачении, расстраивали величие ходов, но не производили неприятного влияния, как пронзительные хоры певчих. Хотя я уже несколько привык к сему недостатку церквей Востока, но не знаю, отчего ожидал я более гармонии в Иерусалиме, между святыней самых мест и святостью обрядов, напоминающих великие события. Оскорбительнее всего было видеть стража арабского, всегда идущего с жезлом в руках перед Евангелием и Святыми дарами, и с криком поражающего теснящийся в чалмах народ. Впоследствии, однако же, я сам увидел необходимость иметь стражей, по буйству и взаимной вражде поклонников, которой разительный пример представила за несколько лет тому назад сия пещера. Гефсимания принадлежала тогда еще латинам, и они с неудовольствием впускали в нее поклонников греческих. Однажды толпа сих последних, предводительствуемая полудиким священником, племени арабского, тщетно просила входа в пещеру. Ей говорили, что еще не кончена литургия над гробом Богоматери и нарочно медлили совершать службу. Тогда вождь поклонников, возбудив общее негодование, бросился в святилище, разогнал стражей и, видя стоящего перед Святыми дарами священника латинского, схватил с престола потир и, святотатно испив его, воскликнул: «Вот конец литургии!». Я слышал это от самих греков. Сей случай может дать ясное понятие о бесчисленных распрях, отравляющих в Иерусалиме благочестивые мысли, возбуждаемые зрелищем столь великих мест.