Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX— XX веков; Записки очевидцев - Дмитрий Засосов

В остальном экзамены проходили так же, как по русскому языку. Мы учились во времена министра Кассо[437], которым был введен письменный экзамен по-латыни — перевод с латинского на русский. На экзамене были розданы каждому напечатанные на гектографе тексты из истории Пунических войн Тита Ливия[438].

Никакого словаря иметь не позволялось, а текст был трудный. Класс учился по-латыни хорошо, справился с этой работой отлично, что имело совершенно неожиданные последствия для гимназического начальства и гимназистов, о которых мы расскажем несколько позднее.

Через несколько дней начинались устные экзамены. Отметки по письменным испытаниям объявляли накануне устного.

На устные экзамены обычно приезжали попечитель учебного округа, его помощники или окружные инспектора.

Устные экзамены были по тем же предметам, что и письменные, и, кроме того, по Закону Божию, физике, немецкому и французскому языкам. По математике было два экзамена — по алгебре и геометрии с тригонометрией. На экзаменах по математике ставились в зале четыре классные доски, каждому экзаменующемуся предоставлялась отдельная доска. На экзаменах по языкам на столе лежали книги с произведениями разных авторов на данном языке, гимназисту давали одну из книг, указывали страницу, которую он должен был перевести. После перевода задавали вопросы по грамматике. Экзамены проходили спокойно, обычно получали примерно те же отметки, что имели в году.

Устный экзамен по латыни был особенный. Только что начался экзамен, как вбежал в зал испуганный Анфим, что-то шепнул директору на ухо, и тотчас всю экзаменационную комиссию как ветром сдуло. Все они быстро ушли вниз, в учительскую. Гимназисты в испуге притихли. Через несколько минут вошли в зал министр Кассо, попечитель округа Прутченко и окружной инспектор по древним языкам. Все они сели за стол, а наше гимназическое начальство примостилось сбоку.

Прутченко мы видели и ранее, он приезжал изредка на уроки, но появление высокого, статного, средних лет красавца, министра Кассо, который слыл грозой, и вместе с ним окружного инспектора привело наше начальство в испуг и недоумение, а гимназистов — в оцепенение.

Кассо потребовал список экзаменующихся, ему подали, он о чем-то пошептался с Прутченко и инспектором и барственным баритоном вызвал: «Чепелкин Александр!» И гимназическое начальство, и гимназисты почувствовали, что для них померк солнечный свет и что они безвозвратно погибли. Санька Чепелкин был лентяй, учился плохо и с натяжкой был допущен к экзаменам. Что чувствовал в эти минуты сам Чепелкин, передать мы не беремся. А мы ожидали, что сейчас начнется полный разгром. Кассо взял своей холеной рукой томик Тита Ливия, развернул его на середине и передал бледному Чепелкину. «Прочтите и переведите», — сказал министр. Санька был шепелявый, волнение усилило его косноязычие. Он прочел невнятно текст и стал переводить. К всеобщему удивлению, министр начал его подбадривать, и в общем Санька вместе с министром перевели текст. Затем Кассо стал задавать Саньке самые простые вопросы по грамматике, на которые Санька отвечал бойко. Не надо забывать, что при замечательном учителе Суровцеве мы знали латынь хорошо, и те вопросы, которые задавал министр, казались нам пустячными.

Министр предложил прочесть Саньке что-нибудь наизусть из Овидия. Санька, приободрившись, начал шепеляво скандировать[439]. Министр обратился к сидящим за столом: «Есть ли у кого вопросы?» Конечно, вопросов ни у кого не могло быть. Чепелкину министр сказал: «Достаточно, вы знаете хорошо (это Санька-то хорошо!), садитесь». Таким порядком министр проэкзаменовал человек восемь. У гимназистов смущение и страх прошли, они отвечали хорошо. Всем он говорил: «Хорошие, великолепные знания». Затем министр встал, встали и все, подошел к Суровцеву, пожал ему руку, поблагодарил за хорошую подготовку гимназистов и ушел. Его провожала вся экзаменационная комиссия. Через час Суровцев объявил отметки, которые поставил министр, — только «пять» и «четыре», четверок было мало. Нам объяснили, почему приезжал министр. Оказывается, наша гимназия вышла на первое место по письменному латинскому экзамену, и министр сам захотел убедиться в хороших знаниях и не было ли помощи со стороны педагогов при письменном экзамене.

Экзамены были продолжены, все шло так же хорошо, но таких высоких отметок уже не было.

Вместе с гимназистами держали экзамены на аттестат зрелости экстерны, обычно два-три человека. Это бывали или сыновья богатых людей, которые проходили весь курс гимназии дома, или пожилые люди, которые не могли своевременно получить среднего образования, или выгнанные из гимназии.

После окончания последнего экзамена мы решили собраться вечером и поехать в ресторан Зоологического сада. Во-первых, там было варьете, во-вторых, там был недорогой ресторан, в-третьих, это было вроде как за городом. К девяти часам все собрались, трудно было узнать друг друга без формы: одни были в шляпах и пиджаках, даже с тросточками, другие — в студенческих фуражках и в гимназических тужурках без кушака, третьи — в импровизированной одежде, например в поношенном соломенном канотье[440], старом офицерском кителе без погон, гимназических брюках, а на ногах сандалии. Но это никого не смущало, все были веселы, оживленны.

Та часть сада, где находились звери, была уже закрыта, публика проходила в ту часть, где был небольшой театр открытого типа и ресторан в деревянном помещении.

Все для нас было ново, необычно, и мы не знали, как подступиться, — стоя посмотрели оперетту, несколько раз обошли сад, заглянули в ресторан, но сесть за столики не решались: цен не знали, не знали, сколько у кого денег. Сели в укромном уголке сада и стали совещаться и выяснять, какие у кого капиталы. Выяснили, что на товарищеский ужин можно потратить два рубля с человека. Пошли в ресторан. К нам подошел солидный господин — метрдотель в смокинге и с бантиком под толстым подбородком. Он спросил: «Что вам угодно, молодые люди?» Перебивая друг друга, мы несвязно объяснили, что хотим отметить окончание гимназии, что мы впервые в ресторане и не знаем, с чего нам начать. Метрдотель любезно ответил: «Все устроим, только скажите, сколько вас человек и сколько вы ассигновали на это празднество». Мы ответили. Метрдотель сказал: «За эти деньги я вам устрою великолепный ужин. Пойдите погуляйте по саду минут двадцать». Когда метрдотель через полчаса подвел нас к длинному столу, мы немного испугались — очень уж много было наставлено на столе разных бутылок, закусок, фужеров. Думали, что ошибся он и потребует еще денег. Но оказалось, что все предусмотрено в пределах наших капиталов. Рябиновка в красивых бутылках, дешевые портвейны, суррогат шампанского, другие дешевые вина — все в красивых бутылках с красивыми этикетками. Закуски тоже были не из дорогих, но поданы красиво. С точки зрения гимназистов, все было очень шикарно. За время ужина несколько раз приходил метрдотель, спрашивал, всем ли мы довольны. Подали десерт — пломбир. Некоторые для форсу закурили, посоловелыми глазами стали смотреть на эстраду, где шел дивертисмент. Очень конфузились, когда выступала полуголая шансонетка, которая высоко поднимала ноги. Конфузились, но все же смотрели. Сидели за столом долго и встали в третьем часу ночи. Опять подошел метрдотель, сказал, чтобы не забывали Зоологический сад и впредь заходили. Была чудная петербургская белая ночь, вернее, чудесное утро. Мы шли домой пешком, останавливаясь на мостах, любуясь Невой, садились на парапеты набережных, говорили о будущем, клялись в вечной дружбе, давали обещание встретиться через десять лет. И все шли и шли до района Технологического института, где большинство из нас жили. Сколько было времени, мы не смотрели, но помнили одно — что на Обуховской площади торговцы расставляли свои товары.

Через три дня мы пришли в гимназию получать аттестат зрелости. При раздаче аттестатов присутствовали инспектор Суровцев и некоторые учителя. Мы расписались в получении аттестатов, присутствующие нас поздравили, дали последние наставления. Мы разошлись, и двери гимназии, ставшей нам вдруг очень дорогой, навсегда закрылись для нас как для учащихся.

На следующий год началась русско-германская война, большинство окончивших были призваны и направлены в школы прапорщиков[441] и военные училища. Многие наши выпускники сложили свои головы, защищая родину.

…Знакомясь с выпускниками других гимназий, мы поняли, что наша 10-я гимназия была обыкновенной, типичной казенной гимназией, какие были рассеяны по всей России. Причем провинциальные гимназии в наше время нисколько не уступали в постановке преподавания, в подборе педагогов, а может быть, и имели некоторые преимущества вдалеке от столичной бюрократии. В этом смог убедиться один из авторов, который по семейным обстоятельствам вынужден был два последних класса заканчивать в казанской гимназии.