Ну здравствуй, это я! - Валерий Перевозчиков

— Может быть, ты сам и напишешь это письмо?

— Марина, оно должно быть написано твоей рукой. Каким бы оно ни было, но — твоей рукой.

Мы основательно переделали текст. Марина переписала письмо заново (довольно много времени это заняло), положила в конверт, и я его взял с собой.

На следующий день утром через курьера фельдсвязи я это письмо отправил в секретариат Брежнева.

Через какое-то время после очередной деловой встречи у Брежнева Андрей Михайлович сказал:

— Кстати, это письмо от Марины Влади, которое вы мне тогда переслали… Вы знаете, я его Леониду Ильичу даже не показывал. В этом не было необходимости, я просто позвонил в Моссовет, переслал его туда, и вопрос решился очень быстро, можно сказать, в одночасье.

Александров был человеком быстрых действий — он любил делать все сразу, сходу, что называется, у него обычно бумаги не залеживались. Я думаю, что он позвонил в Моссовет в тот же день, когда мое письмо оказалось у него на столе, то есть на следующий день после похорон Высоцкого.

Я предполагаю, что у всех руководителей, кто решал этот вопрос с квартирой Высоцкого, сработало и какое-то «фрейдистское» отношение нашего тогдашнего руководства к Володе, отношение «любви — ненависти». С одной стороны, весь официоз его ругал, а с другой — все они у себя дома слушали записи его песен. Так оно и было! Здесь именно это сработало, без каких бы то ни было препятствий…

И.О.: Последние годы мы почти не виделись с Володей, не считая случайной встречи за полтора месяца до его смерти. У них с Мариной уже были настолько напряженные отношения, что они даже не пытались встречаться с прежними друзьями.

Володя перестал нам звонить…

Мой друг и сосед по лестничной площадке режиссер Миша Богин как-то раз попросил Иечку Савину привести к нам в гости Марину Влади. Они в то время вместе снимались в фильме Сергея Юткевича «Сюжет для небольшого рассказа». Иечка приехать не смогла, поэтому Марина пришла после съемки сама, по-московски с двумя сумками, где были ее вещи. В простеньком пальто, в больших очках, подколов волосы. Выглядела совершенно обыкновенно — как москвичка из очереди, спокойно проехала в метро…

На входных дверях тогда еще не устанавливали домофонов, а сидела в подъезде консьержка, эдакая «мисс Информация», которая все обо всех знала. Дом и подъезд Марина отыскала, а дальше обратилась к этой старушечке: «Как мне найти Женю Аграновича?» Та мгновенно узнала гостью, проводила и затем всем, кто входил после нее в дом (а был конец рабочего дня, люди возвращались с работы), всем говорила: «К Аграновичу Марина Влади пошла!»

Марина ходила по квартире, с интересом рассматривая мои работы — скульптуры из дерева и кости. «Поставила бы ты это у себя в Париже?» — спросил я об одной вещице. «Да», — и я ей эту фигурку подарил. Кроме того, я приготовился к приходу Марины: сделал колечко из самшита, самого крепкого древесного материала. Предполагал, конечно, что она дама избалованная, чего только не повидала, но самшитовое кольцо — вещь неординарная. Я вырезал на нем женское лицо под наполовину сдвинутой маской — изобразил актрису. Колечко пришлось впору и очень Марине понравилось.

Я слушал ее рассказы о том, в каких странах мира она бывала, что видела, а часа через два появился после репетиции Высоцкий с гитарой. Стояла глубокая осень. Помню, ходил жуткий грипп, потому что, когда все уселись за стол, я предложил Высоцкому тему: «Пир во время гриппа».

…Он ввалился в подъезд и прохрипел: «Где моя жена?» (они с Мариной тогда только женихались, собственной крыши не имели, у Высоцкого к тому же были какие-то сложные взаимоотношения с миром). Консьержка проводила и его и всем идущим следом уже сообщала, что к Аграновичу пошел Высоцкий.

Высоцкий в этот день, как обычно, встал в шесть часов утра, в лучшем случае успел выпить чашку кофе и помчался по делам: тут у него запись, там перезапись, тут у него репетиция, там у него съемка, где-то что-то с изданием — не получившееся дело (у него всегда бывало так: обещали напечатать — не печатали, сулили пластинку — не издавали…). В общем, мотался он как сумасшедший, на одном табаке, не ел ничего, а тут пришел, увидел роскошный стол и аж охнул. Только усадили мы его на хозяйское место, как стали появляться наши любезные соседи со всех этажей: кто «за солью», кто «за спичками», и все с большими чемоданами: раз Высоцкий, — значит, будет петь. Обступили его со всех сторон и не дали проглотить ни кусочка. Ему пришлось петь, выступать. Так что не думаю, чтобы он сохранил сколько-нибудь милое воспоминание об этом доме и его хозяевах.

Единственное, что хорошего я смог для него — сделать, — это не допустить до спиртного. У Бо-гина жена была грузинка, а грузинская интеллигенция — это одна большая семья: все друг друга знают, все на «ты». Случилось так, что в этот вечер к супруге Богина явились несколько ее приятелей. Узнали, что у меня Высоцкий, — кинулись сюда со своими копченьями-соленьями, коньяком таким, коньяком сяким… А я на кухне запекаю карасей в сметане, мотаюсь туда-сюда, кулинарю… Смотрю, Высоцкий уже стоит с фужером в руках и произносит ответную речь. Я много не раздумывал, совершенно деликатно подошел, вынул у него из рук фужер, взял со стола другой, налил в него боржоми. Он взял его спокойно.

Я тогда подумал: только не под моей крышей! Ну и, насколько мне известно, еще месяцев восемь после того он не пил ни капли.

За столом Высоцкий очень много и открыто рассказывал, причем с намерением не похвастаться, а, я бы сказал, поделиться с друзьями. Например, своим недоумением странной, необъяснимой несправедливостью этого мира, где не хотят слушать ни хороших стихов, ни хороших песен, не хотят видеть хорошего актера… Смотрят две пробы, одна блистательная — говорят: «Боже, какая прелесть!», потом смотрят посредственную и заявляют: «А вот этого мы берем!»

Из того, что им пелось, я запомнил «Охоту на волков», только что написанную. Непередаваемо он ее пел.

Было видно, как он любит Марину. Он пел и для нас, но и для нее. Хотел завести и ее спеть, еще не зная тогда, что она тоже поет…

Несмотря на столпотворение и суматоху, я обратил внимание, что Высоцкий полон интереса к окружающему миру, только в тот раз ему не давали этот интерес проявить. Как только он улучал момент спросить у меня: «А вы кто? А правда, что у вас?.. «Еврей-священник» — это вы написали?» — его тут же прерывали: «Володя, спой те вот это вот!» Не давали разговаривать ни со мной, ни с кем-либо еще.

Насколько я заметил, Высоцкий очень хорошо сознавал, кем является, — при полной, вместе с тем, его скромности. У него уже была союзная и начало мировой славы, но его это совершенно не расшатывало, то есть менее всего занимало.