Этногенез и биосфера Земли - Лев Гумилёв

XIV. Перевернутая задача

Этнос — явление природы

Итак, все доселе рассмотренные нами научные дисциплины, имеющие отношение к поставленной проблеме, не могут не только дать толкового ответа, но даже наметить путь дальнейшего поиска истины. Значит ли это, что следует «умыть руки»? Нет, не так-то все просто! Мы ведь можем найти новый путь исследования, пригодный для решения поставленных вопросов. И начало этому уже положено: в проблему соотношения человека как носителя цивилизации с природной средой введено понятие «этнос» как устойчивый коллектив особей, противопоставляющий себя всем прочим аналогичным коллективам, имеющий внутреннюю структуру, в каждом случае своеобразную, и динамический стереотип поведения. Именно через этнические коллективы осуществляется связь человечества с природной средой, так как сам этнос — явление природы.

Как таковой этнос, казалось бы, должен возникать, развиваться и пропадать вследствие изменений вмещающей его географической среды. Эта среда весьма подвижна. Длительные засухи или, наоборот, повышенные увлажнения отмечены в различных регионах, причем интенсивность климатических перепадов, определяющих изменения ландшафтов и их соотношения друг с другом, в разных районах Земли различны. Стремление установить непосредственную связь исторических событий с колебаниями климата обречено на неудачу, что показал Э. Леруа Ладюри, сосредоточивший внимание на Франции и окрестных странах.[168] Но связь, опосредствованную и сложную, установить можно, избегнув гиперкритицизма французского историка, применив методику, уже предложенную нами.

В мягком климате Европы ландшафтные различия несколько скрадываются, а в условиях континентального климата и широких пространств выступают резко. Здесь мы можем в качестве индикатора использовать характер политического строя у групп кочевого населения разных географических ареалов. Это уже было нами однажды сделано для выяснения динамики климатических процессов ландшафтообразования.[169] Теперь мы обратим внимание на историко-географическое районирование, т. е. классификацию политических систем насельников Евразии как форм существования бытовавших там этносов.

Отметим, что политические системы народов были тесно связаны с системой хозяйства населяемых этими народами стран. Но тут возникает первое затруднение: начиная с IX в. до н. э. и до XVIII в. н. э. в евразийской степи бытовал один способ производства — кочевое скотоводство. Если применить общую закономерность без поправок, то мы должны полагать, что все кочевые общества были устроены единообразно и чужды всякому прогрессу настолько, что их можно охарактеризовать суммарно, а детали отнести за счет племенных различий. Такое мнение действительно считалось в XIX и начале XX в. аксиомой, но накопление фактического материала позволяет его отвергнуть.[170] Несмотря на устойчивое соотношение между площадью пастбищ, поголовья скота и численностью населения, в евразийской степи не было и тени единообразия общественно-политической системы, а за 3 тыс. лет своего существования кочевая культура прошла творческую эволюцию, не менее яркую и красочную, чем страны Средиземноморья или Дальнего Востока. Но местные условия дали истории кочевников несколько иную окраску, и наша задача состоит в том, чтобы уловить не столько элементы сходства между кочевыми и земледельческими общественными системами, сколько различия, и указать на их возможные причины.

Прежде всего отметим, что география (за исключением, пожалуй, экономической), а следовательно, и входящая в нее этнология — наука естественная, а история — наука гуманитарная. Значит, изучая этногенез (возникновение и исчезновение этносов) как природный процесс, протекающий в биосфере (одной из оболочек планеты Земля), исследователь применяет методы географии, а составляя этническую историю региона, он пользуется традиционными методами исторической науки, лишь добавляя к ним данные географии, разумеется, не школьной, а современной, научной, где ставятся вопросы о локальных особенностях антропогенных биоценозов, микромутациях, изменяющих только поведенческие признаки человека, и сукцессиях, связанных с миграционными процессами. Если же рассматривать этнос как «социальную категорию», то это будет означать, что географические факторы для развития этносов «не могут иметь значения».[171] Абсурдность тезиса очевидна самому автору, который ниже пишет, что «они могли сильно замедлить или, напротив, ускорить развитие отдельных этнических общностей».[172] Если принять это последнее, верное суждение, то, согласно предварительному условию, этнос не социальная общность.

Напомним, что в письме И. Блоху от 21–22 сентября 1890 г. Ф. Энгельс писал: «…согласно материалистическому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу».[173] В согласии с этим тезисом мы полагаем, что любой непосредственно наблюдаемый процесс этногенеза имеет наряду с социальным природный аспект.

Человек в биоценозе

Всем видам позвоночных свойственны: инстинкт личного и видового самосохранения, проявляющийся в размножении и заботе о потомстве, стремление распространиться на возможно большую площадь и способность приспособления к среде (адаптация). Однако последняя не безгранична. Чаще всего животное обитает на определенном участке земной поверхности, к которому приспособились его предки. Медведь не пойдет в пустыню, выдра не полезет на высокую гору, заяц не прыгнет в реку за рыбой.

Но еще большие ограничения накладывают зональность и климатические различия разных поясов. Тропические виды не могут существовать в полярных широтах, и наоборот. Даже когда происходят сезонные миграции, они направлены по определенным маршрутам, связанным с характером природных условий.

Человек в этом отношении — исключение. Принадлежа к единому виду, он распространился по всей суше планеты. Это показывает наличие чрезвычайно высоких способностей к адаптации. Но тут возникает первая трудность: если первобытный человек приспособился к условиям, скажем, лесной зоны умеренного пояса, то чего ради его потянуло в пустыни и тропические джунгли, где не было привычной пищи и благоприятных условий, ибо каждый зверь входит в свой геобиоценоз (букв. — жизненное хозяйство), т. е. «закономерный комплекс форм, исторически, экологически и физиологически связанных в одно целое общностью условий существования»?[174] Образно говоря, биоценоз — это дом животного; зачем же уходить из родного дома?

Биогеоценоз — система сложная; он складывается из растений и животных, связанных друг с другом «цепью питания» и другими видами деятельности, где одни виды питаются другими, а верхнее, завершающее звено — крупный хищник, или человек, умирая, отдает свой прах растениям, его вскормившим. По высокой степени адаптации в данном биоценозе вид накапливает ряд признаков, от которых не может избавиться согласно закону о необратимости эволюции. Все это относится и к человеку, который тем не менее эти трудности миновал и распространился по всей Земле. А ведь нельзя сказать, что человек обладает по сравнению с другими видами большей пластичностью вследствие низкой степени адаптации. Она у него велика.

Нет, в каждом большом биоценозе человек занимает твердое положение, а заселяя новый регион, меняет не анатомию или физиологию своего организма, а стереотип поведения. Но ведь это значит, что он создает новый этнос! Правильно, но для чего это ему нужно? Или, точнее, что его на это толкает? Если бы можно было просто ответить на этот вопрос, то наша задача была бы решена. Но мы вынуждены ограничиться негативными ответами, смысл коих в том, чтобы ограничить проблему.

Биологические, точнее — зоологические причины отпадают, ибо если бы функционировали они, то и другие животные поступали бы так же. Сознательные решения об изменении своей природы — нонсенс. Социальные поводы, будь они тому причиной, были бы обязательно связаны с изменением способа производства, т. е. со сменой общественных формаций, а этого нет. Более того, обязательное приспособление к привычному, обжитому «вмещающему» ландшафту отмечено К. Марксом в статье «Вынужденная эмиграция». В частности, о кочевниках там сказано следующее: «Чтобы продолжать быть варварами, последние должны были оставаться немногочисленными. То были племена, занимавшиеся скотоводством, охотой и войной, и их способ производства требовал обширного пространства для каждого отдельного члена племени, как это имеет место еще и поныне (в середине XIX в. — Л. Г.) у индейских племен Северной Америки. Рост численности у этих племен приводил к тому, что они сокращали друг другу территорию, необходимую для производства».[175] Энгельс развивает мысль Маркса, указывая на прямую связь пищи с уровнем развития разных племен. По его мнению, «обильному мясному и молочному питанию арийцев и семитов и особенно благоприятному влиянию его на развитие детей следует, быть может, приписать более успешное развитие обеих этих рас. Действительно, у индейцев пуэбло Новой Мексики, вынужденных кормиться почти исключительно растительной пищей, мозг меньше, чем у индейцев, стоящих на низшей ступени варварства и больше питающихся мясом и рыбой».[176]