Избранное - Алехо Карпентьер

— Какое подозрение? — встрепенулся душеприказчик, с деланным безразличием слушавший речь Виктора, незаметно придвигая свое кресло поближе к молодым людям, словно он хотел таким способом показать, что входит в состав их семьи.

Однако Виктор поманил к себе братьев и, как бы давая понять, что дон Косме в этом доме чужой, произнес подчеркнуто дружеским тоном:

— Поскольку, mes amis[175], мы читали с вами Реньяра, припомните, пожалуйста, следующие его стихи, которые вы нынче с полным основанием можете обратить ко мне:

Ah! Quʼà notre secours a propos vous venez!Encore un jour plus tard, nous etions ruinés![176]

— Браво, нас, кажется, ожидает представление французской комедии, — проговорил душеприказчик, смеясь собственной остроте, которую остальные встретили тягостным молчанием.

— Иногда, по воскресеньям, — продолжал Виктор, — пока молодые люди спали, я заходил в соседнее помещение, — при этих словах он указал на дверь, что вела в магазин, — и кое-чем интересовался, смотрел, подсчитывал, сопоставлял, делал заметки. Таким образом — ведь у меня как-никак душа коммерсанта, этого нельзя отрицать, — я пришел к выводу, что на складе некоторых товаров гораздо меньше, чем числится в бумагах, которые дон Косме аккуратно вручал Карлосу.

Душеприказчик попытался что-то сказать, но Виктор не дал ему и рта раскрыть. Разумеется, он, Виктор, и сам понимает, продолжал Юг, что в нынешнее время торговать куда труднее, чем прежде, свободу негоциантов ограничивают, они сталкиваются со всякими препятствиями и помехами. Однако это не резон, — при этих словах его тон сделался угрожающим, — для того, чтобы подсовывать сиротам поддельные счета, зная к тому же, что они в эти счета даже не заглянут… Дон Косме хотел было подняться с кресла. Но Виктор предупредил его, он уже шел к душеприказчику большими шагами, тыча в него указательным пальцем. Теперь его голос звучал сурово, в нем слышался металл: ведь на складе и в магазине происходят просто скандальные вещи, и происходят они с того самого дня, когда скончался отец Карлоса и Софии. Он, Виктор, с цифрами в руках берется доказать в присутствии свидетелей, что человек, который втерся к молодым людям в доверие, их мнимый покровитель, бесчестный душеприказчик, сколачивает себе состояние, преступно обманывая несчастных сирот, простодушных детей, ведь человек этот знает, что из-за отсутствия опыта они не могут разобраться в состоянии своих дел. И это еще не все: ему, Виктору, известны некоторые рискованные спекуляции, в которые пускался сей «приемный отец», употребляя в корыстных целях деньги своих питомцев; он может рассказать о сделках, заключенных при помощи подставных лиц, — француз, с пафосом цитируя речь Цицерона против Верреса, назвал их «canes venatici»[177]… Дон Косме снова попытался прервать этот поток слов, однако Виктор, все больше повышая тон, продолжал свою обвинительную речь, — казалось, он стал выше ростом, и на его вспотевшее лицо страшно было смотреть. Он судорожно рванул ворот своей сорочки, она распахнулась, закрыв верхнюю часть жилета, и стала видна шея с набухшими жилами — его голосовые связки были напряжены до предела. Впервые Юг показался Софии красивым: он стоял в гордой позе трибуна и всякий раз, когда заканчивал ораторский период, с силой ударял кулаком по столу. Внезапно Виктор отступил в глубь гостиной и прислонился к стене. Величественным жестом он скрестил руки на груди, сделал короткую паузу, которой душеприказчик не успел воспользоваться, и отрывистым, резким голосом, полным высокомерного презрения, произнес:

— Vous êtes un misérable, Monsieur![178]

Дон Косме съежился, сжался в комок, словно вдавился в кресло, которое казалось слишком большим для его тщедушного тела. Губы у него беззвучно вздрагивали от гнева, пальцы впились в обитые бархатом подлокотники. Потом он внезапно выпрямился и, уставившись на Виктора, пролаял только одно слово:

— Франкмасон!

На Софию слово это произвело такое же впечатление, как картина «Взрыв в кафедральном соборе». А дон Косме еще громче, с угрожающими интонациями снова выкрикнул:

— Франкмасон!

Он все резче и пронзительнее повторял это слово, как будто его было достаточно, чтобы опорочить любого обвинителя, опровергнуть любое обвинение, снять любую вину с человека, в чьих устах оно прозвучало. Видя, что Виктор встретил его крик вызывающей улыбкой, дон Косме заговорил о грузе муки из Бостона, который все еще не прибыл, да так никогда и не прибудет; ведь это только предлог, чтобы замаскировать деятельность господина Юга, агента франкмасонов из Санто-Доминго, и его сообщника мулата Оже, магнетизера и колдуна, о котором он, дон Косме, непременно сообщит в медицинскую корпорацию, так как этот проходимец обманул доверчивых молодых людей, ослепил их своими шарлатанскими приемами, — Эстебан, увы, скоро убедится, что его зря обнадежили, приступ болезни, конечно же, вот-вот повторится. Теперь душеприказчик перешел в наступление, он кружил возле француза, как разъяренный овод, и вопил:

— Эти люди молятся Люциферу! Эти люди на древнееврейском языке поносят Христа! Эти люди плюют на распятие! Эти люди вместе со своими единомышленниками в ночь под страстную пятницу закалывают агнца в терновом венце, агнца, распятого на столе, где происходит гнусное пиршество! Вот почему святые отцы, папа Климент и папа Бенедикт, отлучили от церкви этих нечестивцев и обрекли их тем самым вечно гореть в аду…[179]

С испугом в голосе, точно он разоблачает тайны шабаша ведьм, где ненароком присутствовал, дон Косме заговорил о святотатцах, не признающих Христа-спасителя; они поклоняются некоему Хираму-Аби, строителю храма Соломона, в своих тайных церемониях они прославляют Озириса и Изиду, а себя каждый именует то владыкой Тира, то зиждителем Вавилонской башни, то рыцарем Кадошем, то великим магистром ордена тамплиеров, — они поступают так в память о Жаке де Моле[180], человеке противоестественных нравов, уличенном в ереси и сожженном на костре, так как он почитал сатану в образе идола по прозвищу Бафомет.

— Люди эти молятся не святым, а Белиалу, Астарте и Бегемоту! — истошно вопил дон Косме.

Он поносил франкмасонов, говоря, что члены этого сообщества проникают повсюду, ниспровергают христианскую веру и авторитет законных правителей во имя некоей «филантропии»; прикрываясь разговорами о том, будто они стремятся ко всеобщему благоденствию и демократии, франкмасоны на самом деле тайно готовят международный заговор, чтобы уничтожить существующий порядок. И, пристально глядя в лицо Виктору, дон Косме громко крикнул: «Заговорщик!» Он столько раз выкрикивал это слово, что под конец голос его пресекся и он закашлялся.

— Все это верно? — робко спросила София, которую одновременно поразило и ослепило столь неожиданное появление Озириса и Изиды на пышном фоне храма Соломона и замка рыцарей-тамплиеров.

— Верно только одно: ваша фирма накануне краха, — невозмутимо ответил Виктор и, повернувшись к Карлосу, прибавил: — Уже в римском праве предусмотрены меры против недостойных опекунов. Подайте на него в суд.

При слове «суд» душеприказчик взвился как ужаленный.

— Мы еще посмотрим, кто первый угодит в тюрьму, — прохрипел он. — Насколько мне известно, в скором времени произойдет облава на франкмасонов и нежелательных иностранцев. С нелепой терпимостью, которая допускалась в прошлом, будет покончено. — Схватив шляпу, он прибавил: — Выставьте этого авантюриста за дверь, не то вас всех арестуют. — Дон Косме поклонился и процедил: — Счастливо оставаться… всем!

В последнем его слове вновь прозвучала угроза. После этого он вышел из гостиной и так хлопнул дверью, что в доме задрожали стекла. Молодые люди ожидали от Виктора каких-либо объяснений. Однако он с сосредоточенным видом прикладывал сургучные печати к толстым шнурам, которыми скрепил счетоводные книги фирмы. Покончив с этим, он произнес:

— Сохраните их в целости. Тут ваши доказательства.

После этого Юг стал задумчиво глядеть в окно, выходящее в патио: внизу рабочие устраняли повреждения, причиненные ураганом, а Ремихио, необычайно гордившийся своей ролью надсмотрщика, наблюдал за ними. Внезапно, словно испытывая потребность в движении, в том, чтобы к чему-нибудь приложить силы, Виктор спустился в патио, схватил лопатку каменщика и, смешавшись с рабочими, стал быстро и ловко заделывать и замазывать отверстия в стене патио, больше всего поврежденной упавшими с кровли черепицами. София смотрела, как он карабкается на леса, смотрела на его перепачканное известью и гипсом лицо и думала о мифе, героем которого был Хирам-Аби: несмотря на анафемы по его адресу, которые она не раз слыхала в церкви, несмотря на агнца в терновом венце, на богохульные речи, произносившиеся на древнееврейском языке, и на грозные буллы пап, она чувствовала себя слегка ослепленной ореолом тайны, которая отныне окружала Виктора, походившего в эту минуту на строителя храмов. Внезапно он предстал перед нею в облике человека, побывавшего в запретных пределах, человека, которому подвластны тайны, знатока Азии, обнаружившего никому не ведомую книгу Заратустры, — он немного походил и на Орфея, возвратившегося из подземного царства. И она теперь припоминала, с каким увлечением играл Юг во время представления живых картин роль древнего зодчего, предательски убитого ударом деревянного молотка. Он также охотно облачался в одеяние тамплиера и, накинув украшенный крестом плащ, изображал Жака де Моле, идущего на казнь. Обвинения, высказанные душеприказчиком, казалось, отвечали действительности. Но именно эта действительность влекла теперь девушку к себе благодаря атмосфере чего-то неведомого и загадочного, тайны, которой была окутана жизнь Виктора. Жизнь, поставленная на службу опасным убеждениям, была гораздо занимательнее, чем бездумное существование купца, ожидающего прибытия мешков с мукою. Уж лучше заговорщик, чем коммерсант! Юность всегда находит вкус в переодеваниях, во всякого рода паролях, тайниках, криптограммах, альбомах с застежками, куда вносят записи, понятные только посвященным, — и все это теперь виделось Софии в жизни Виктора.