Шкатулка рыцаря (сборник) - Геннадий Прашкевич

– Сука…

– Даже бабу имел из Питера.

– Суку… – Наиля бросила на стол тарелки.

В правах потребителя ленинградская баба не сильно разбиралась, да и была поражена в правах. Под кличкой Фиалка обслуживала конвой. Тело как у физкультурницы. Перед самым ее появлением в лагпункте ушел от Кума старый кот с отрубленным ухом, может, почувствовал беду, хотел отвести ее от хозяина. А Кум не понял. В тот день он стрельнул сразу трех беглых врагов народа («ЧК всегда начеку!») и получил на руки шестьсот сорок пять рублей. Майор Заур-Дагир всю сволоту к вечеру загнал в бараки. Фиалке подарили лаковые туфли, взятые из вещей одной (суки) лишенки, полностью пораженной в правах. За деревянным столом сели восемнадцать человек охраны – все в отглаженных, перетянутых портупеями гимнастерках, с ромбами в малиновых петлицах, с орденами, с почетными знаками. От души радовались успеху товарища. Только к вечеру спохватились – нет Фиалки!

Вот весь день была на глазах, а сейчас нет.

Прошмонали все бараки. Прошмонали всю тайгу.

Нигде ни следа. Пришлось записать в беглые, а она – опять вдруг – явилась.

Через три года, но явилась. Без справки об освобождении, зато с двумя грудными ребятенками на руках. Ссылалась на лесных, будто они утащили ее. Силой, конечно. По горячке хотели бабу тут же на месте шлепнуть, но майор не позволил. Он поднял руку, призывая к вниманию, и позвонил Вождю. Телефонная линия сюда не дотягивалась, но на деревянном столе майора Заур-Дагира с первого дня стоял черный телефонный аппарат с ручкой. По необходимости майор наливался нехорошей кровью, срывал трубку, ручку неистово крутил и кричал в трубку: «Барышня! Иосифа Виссарионовича! Срочно!» А дождавшись ответа, лепил прямо в лоб: «Ну, Иосиф Виссарионович! Ну что делать с такими вот врагами народа?»

Вождь дурного не посоветует.

В случае с вернувшейся из тайги лишенкой только спросил: «Из города трех революций?» И услышав утвердительный ответ, подсказал: «Отдайте Куму». Дескать, парню пойдет в зачет. Дескать, он и служит хорошо, и строгать ребятишек не надо, отрываться от дела, вот двое, уже настроганные.

Кум Фиалку держал в строгости, она от этого умерла.

А вот ребятенки выжили. Такие загривки наели, что Кум сам стал их побаиваться. Показывал ребятенкам картинки в толстой растрепанной книге «Рукопашный бой с диверсантами». Учил правильно отвечать на вопросы типа: «Эй, пацан, ты с какого раёна?» или «Закурить не найдется?» Говорили ребятенки плохо, ничему хорошему, в общем, не научились, но не боялись бегать в тайгу. Там чем-то питались. А то загонят в бурелом отчаявшегося медведя. И начинается. «Ты, пацан, с какого раёна?» «Закурить не найдется?»

После первых трех стопок Наиля выложила на стол фотоальбом.

Дерматиновый, тяжелый. На подкрашенных фотографиях – плаксивые бабы в пуховых платках, в стеганых телогрейках, суровые мужчины в лагерных бушлатах, в ватных штанах. Врач охотно пояснял: «Этому точно выписывал справку… Лесные его раза два били в тайге, сильно боялся…» Трудно было поверить, что такие мордастые мужики могут бояться какой-то Болотной бабки. Но врач убеждал: «И вот этому выписывал… Артист, бывал в Кремле, Сталина видел… А Болотной что? Она как выскочила из-за дерева, пришлось дурака откачивать».

– Сука…

Другой суровый небритый мужчина тоже считался у Наили сукой, хотя служил бакенщиком. Каждое утро проверял огни на реке. Однажды утром увидел купающуюся в реке Болотную бабку и к бакенам не поплыл. Дальше хуже: давление подскочило, запах изо рта, руки дрожат, отрыжка. Предполагалось, что начальство, прибывшее в этот глухой угол по факту выброса на мель каравана барж с ценным грузом, учтет справку врача, но что-то там не срослось – дали мужику по рогам.

– А лесные?

– Они на фотках не получаются.

– Суки…

– А где они прячутся? Почему с вами не дружат? – засыпал я Наилю, татарина и врача вопросами. – Может, это лесные увели в лес Антона? Может, они силой его увели?

– Может, и увели…

Татарин перелистнул лист альбома.

Маленькое хитрое личико, пронзительные глаза, высокий лоб.

– Кум, что ли?

– Видишь, сразу узнал.

– Он-то, наверное, все знает про Антона?

– Может, и знает. Ты бы взял да пошел к нему на заимку…

– Сука…

– …поговорил с ним.

– Да как один? Как узнаю дорогу?

– Почему один? С братом Харитоном, – покивал татарин. – Вижу, что ты хорошо питаешься и много спишь. Пошел бы с ним, все бы и прояснилось.

– Как бы это я с ним пошел? Вы что? Он сейчас на теплоходе спит.

– А вот и сказался фактор. Даже на тебе сказался, – умно сказал татарин. – Ушел брат Харитон. Вчера вечером и ушел. Прямо так и ушел к волшебному дереву.

Глава V. Наручники

Если ушел, можно догнать.

Собирался я недолго: рюкзак, спутниковый телефон.

Лесная тропа, объяснили мне, виляет по краю болота, тянется через сухостой, пересекает долгие малинники, кое-где помечена вешками, подперта болотными «окнами». Татарин и врач со мной не пошли, сам, дескать, доберешься. А добраться до тропы вообще просто: лодкой до одной заметной скалы на берегу. В этом проблемы не оказалось: Евсеич привязывал свою лодку с внешней стороны теплохода, там она и тыкалась в борт, пускала по воде светлую рябь…

На ней и уплыл.

Взмахивал веслами.

Боялся пропустить песчаную кромку берега и торчащую над заиленными песками треугольную известняковую скалу, под которой когда-то швартовались баржи с лютыми врагами народа…

Я знал, что скажу брату Харитону, когда догоню его.

«Привет, – скажу, – обдолбанный буратино! Тебе деньги заплачены за то, чтобы твой единственный пассажир увидел все, что можно увидеть в большом путешествии по реке. А ты что делаешь?» И все такое прочее. Может, про Антона в упор спрошу. Говорят, видит Святой сквозь пласты времени, значит, ответит на любой вопрос.

Увидев скалу, лодку спрятал в прибрежном тальнике.

А с косогора увидел вешки, расставленные давным-давно.

Многие покосились, даже упали. Может, еще Антон их ставил, я ведь шел по последнему его пути. Под вечными елями царили вечные сумерки. Не к месту вспомнил, как одному моему приятелю девчонка (он отказался на ней жениться) шепнула на лекции: «Хочешь? В последний раз…» Ему бы, дураку, насторожиться, задуматься, а он, дурак, попёр в чужую общагу. Нежность взыграла. Ведь в «последний раз»! Думал, сладко будет в последнюю ночь, как было в первую. Без стука толкнулся в означенную девчонкой дверь, воображение рисовало непосильные прощальные ласки. Кричать нельзя, никаких стонов, сжать зубы, молчать, ведь за всеми стенами завистливые уши. В таком вот ожесточении, в таком неистовстве били моего приятеля сначала в темной общежитской комнатке, зажав потной ладонью рот, затем в женском туалете. Для устойчивости пытались усадить на унитаз. Наконец спустили с лестницы. Ему бы уйти с достоинством, так нет, стал отряхиваться, ворчать, что-то показалось ему обидным. Тогда те двое спустились и гнали его еще два квартала.