Ветер богов - Богдан Сушинский

— Ты слишком привязался к нему. А должно быть наоборот. — Гитлер не уловил в словах Евы ни нотки упрека. Но она была права: к некоторым людям он привязывался. Сохраняя эту привязанность даже по отношению к тем, кто был истреблен по его же приказу. В этом — неразрешимое противоречие изболевшейся души.

Иное дело, что привязанность его почти никогда не переходила в обычную дружбу. Просто она определяла особый статус отношения к этому человеку, степень его авторитета.

— Их осталось мало, тех, к кому еще можно привязываться.

— Поэтому ты должен оставаться сейчас крайне осторожным. Я вижу, нет, вернее, чувствую, как вокруг нас с тобой произрастает зелье цареубийства.

— Вот они и попытаются убить меня во время совещания в Марживале, — спокойно, почти равнодушно молвил Адольф.

— Меня всегда поражает ваша интуиция, мой фюрер. — Это «мой фюрер» в устах Евы звучало совершенно не так, как в устах всех остальных, кто пользовался таким обращением. — Буду молить Господа, чтобы и в этот раз она спасла тебя.

— Мне даже показалось, что в эти дни здесь, в «Бергхофе», появлялся человек, который должен был убить меня, но почему-то не сумел сделать этого.

— Кто он? — насторожилась Ева.

— Я не знаю его имени. Но он уже приходил.

— Боишься произнести его вслух?

— Знаю, что приходил… по мою душу. Но кто?

— Полковник? Тот, ужасный?.. Безрукий, безглазый?

— Имени не знаю, — упорно твердил Гитлер.

— Другие тоже говорят о том, что тебя хранит Провидение. Не всем это нравится. Как и то, что мы все еще вместе.

Гитлер потерся затылком о вызывающую теплоту грудь. Сейчас ему хотелось, чтобы эта их беседа у «костра древних германцев» длилась вечно. Впрочем, кто мешал ему просидеть так всю ночь? Кого он вечно опасается? Перед кем утаивает свои отношения с Евой, которые уже давно ни для кого не тайна?

Но прошло еще несколько минут, и фюрер вновь оказался во власти своих предчувствий.

— Он здесь, мой убийца. Я уже чувствую его дыхание. Он выжидает, выбирает момент, — медиумически произносил Гитлер, глядя прямо в сердцевину пламени. В такие минуты Еве всегда казалось, что он всего лишь повторяет чьи-то слова, нашептанные ему из Вселенной. — Он из тех, кто не желает жертвовать своей жизнью. Пытается убить меня так, чтобы воспользоваться выгодой от моего ухода из этого мира.

— Имя? — едва слышно проговорила Ева, стараясь не вырывать его из медиумического потока сознания. — Имя или хотя бы какие-то приметы? Хоть какое-нибудь указание на личность.

— Это не порыв. Он долго готовился. Он сделает несколько попыток, пока наконец…[32]

— Нет! — испуганно прервала его Ева. — Нет, с тобой ничего не произойдет! — прижалась щекой к его щеке. — Я не желаю этого. Было бы слишком несправедливо — от руки какого-то жалкого убийцы. Ты уже давно принадлежишь истории. С такими людьми нельзя, как с остальными смертными. Многие все еще не понимают этого, но я-то, я-то понимаю… — шептала она, целуя его в щеку, в подбородок.

— Убийца. Он все ближе. — фанатично твердил фюрер. — Сегодня, глядя на пламя камина, я вдруг почувствовал, что мне суждено завершить свой жизненный путь на костре.

— Что?!

— На костре.

Ева едва заметно улыбнулась.

— Ты испугал меня. Можешь успокоиться. Слава Богу, теперь не Средние века. Инквизицию, насколько я помню, ты пока что не ввел.

— Я ощущаю, как меня охватывает пламя, — совершенно не воспринял юмора Гитлер. — Так уж, видно, нам с тобой суждено.

— Если считать, что вся твоя жизнь, все служение рейху — огромный костер истории… — согласна. Твоя жизнь завершится на костре. Однажды ты догоришь… Мы оба догорим на святилище инквизиции.

Гитлер покачал головой и тоже улыбнулся.

— Ты человек искусства, Ева. Мне это льстит. Ты же знаешь, как я отношусь к людям, понимающим искусство и посвятившим ему свою жизнь.

— Я знаю это. — Переход от костра к искусству хотя и вызывал определенные ассоциации, но все же казался довольно неожиданным. В то же время фюрер уже успел предупредить ее о подобной алогичности.

— Многое из того, что я познал в искусстве, особенно в музыке и театре, я познал благодаря тебе,

Ева скромно промолчала. Она действительно время от времени пыталась вырвать «своего фюрера» из губительного водоворота политики и ввергнуть в пучину искусства. Однако не утешала себя тем, что ей это удавалось. Гитлер был слишком поглощен сотворением великого рейха.

— Ты не должна уходить. За тобой вечность.

— Стараюсь не думать об этом.

— А мне вот почему-то чудится костер, — вновь вернулся Гитлер к своим видениям у камина.

— Не увлекайся, — мягко предупредила Ева. — Просто огонь оказывает на тебя гипнотическое воздействие. На кого-то вода, на кого-то горы. На тебя огонь.

— И горы. Жаль, что не сумею вовремя вернуться сюда, в нашу с тобой «Альпийскую крепость», и тело будет предано огню.

— Если такое произойдет, на костер мне хотелось бы взойти вместе с тобой, — Ева повернула его лицо к себе и заглянула в пляшущие в зрачках огоньки. — Не волнуйся, сама избрала этот путь. Он уже больше не страшит меня. Единственное, чего я хочу, — это разделить твою судьбу. Почему-то мне верится, что так оно и случится. Несмотря на то, что многие хотят разлучить нас уже сейчас.

— Почему ты вдруг заговорила об этом, Евангелие? — У Гитлера это прозвучало довольно резко, однако Браун простила ему. Она знала, что очень часто Адольф не контролирует свой голос. Привыкший командовать и ораторствовать, фюрер и в постели иногда вещал так, словно внушал не одной женщине, а целой разуверившейся толпе.

— Мне кажется, что у нас уже не появится возможность увидеться здесь. Англичане — во Франции. Русские — у границ Польши и Чехословакии. Вскоре ты уедешь в Берлин, и вряд ли у тебя будет хватать времени, чтобы наведываться в нашу «Альпийскую крепость».

Молча, подобно привидению, появился адъютант, положил несколько сухих поленьев в камин и так же молча неслышно удалился. Еве хотелось верить, что он не подслушивает их разговор.

— Все было бы несколько иначе, если бы мы с тобой наконец поженились, — вновь обрела голос Ева, мельком оглянувшись на дверь. Ее страшила сама мысль о том, что кто-либо может оказаться свидетелем того, как она добивается свадебной фаты у самого фюрера.

Ее и так упрекают, что, не будь ее рядом, фюрер куда больше времени уделял бы государственным делам, чем сейчас. Странные люди. Почему-то никому не приходит в голову, что, не будь ее рядом, он давно женился бы на другой, более родовитой, и обзавелся целым табором детишек. Тот же многодетный Борман почему-то напрочь лишает такой «радости жизни» своего кумира.

— Ты… слышишь меня? Ведь если мы с тобой… в общем-то… хотим быть вместе, — произнести вслух «любим друг друга» она почему-то постеснялась, — то почему что-то постоянно должно препятствовать нашему стремлению?

Гитлер долго кряхтел, словно пытался извлечь слова откуда-то из глубины гортани, однако и это давалось ему с огромным трудом.

— Я все чаще подумываю над этим. Особенно когда оказывается, что ты остаешься здесь одна, а я, столь же одинокий, вынужден прозябать в Берлине, Растенбурге или где-то еще…

«Опять отказ», — поняла Ева. И все же облегченно вздохнула. Два месяца назад, лежа с ним в постели, она всего лишь намекнула о женитьбе. Но тогда он взорвался яростным протестом против самой мысли о «какой-то там женитьбе в то время, когда решается судьба рейха и когда каждый немец обязан думать…» И повело его, и повело.

Конечно же, Браун понимала, что время сейчас для «первой рейхссвадьбы Германии» явно неподходящее. Преподнести рейху женитьбу фюрера в каком-либо благопристойном свете не так-то просто. К тому же она явно не дочь какого-то там иностранного премьер-министра, президента или промышленника, брак с которой давал бы Гитлеру определенные дипломатические выгоды. «Приданое принцессы было доставлено на десяти кораблях, а в наследство она получила Бургундское герцогство…»

Сколько же их набиралось, этих бесконечных «конечно»…

И все же ее глубоко оскорбила реакция Адольфа. Мало того, что она сама вынуждена делать это предложение, так еще и тон…

— Ты прав, — молвила она вслух, мысленно скрежеща зубами. — Особенно остро ощущаю это, когда ты в Берлине или еще дальше, в «Волчьем логове»… А мне приходится оставаться здесь, в этой комфортабельной альпийской тюрьме. Где за каждым моим шагом следят. И где в каждом выпитом мною стакане может оказаться кураре.

— О чем ты? — вновь встрепенулся Гитлер. — Кто посмеет?

— Они ведь понимают, что, убив меня, уже наполовину убьют тебя. Вот и жди, пока тебе подадут коктейль из цианистого калия и змеиного яда.