Вилла Рено - Наталья Галкина

Дикий вопль вливался в открытое окно.

— Где?!

Они пробежали по лестнице, выскочили на лужок.

— За вторым оврагом? У четвертого пруда?

Катриона, направляясь к заливу по одному из спусков с горы в районе Академгородка, по любимой своей лесной дороге, всегда обходила один из домов над обрывом, чтобы увидеть надпись на его фасаде, обращенном к заливу, большие деревянные накладные буквы, казавшиеся ей романтическими и загадочными: ВИЛЛА МАРИНА. Разглядывание знакомых букв прервано было детским визгом, захлебывающимся ужасом воплем. Катриона помчалась на крик, скатываясь, скользя, цепляясь за ветви, по извилистой крутой тропке. Она почти спустилась, когда навстречу ей выскочил заходящийся криком Рыжик, один из ее индейцев, она постоянно играла с мелюзгой. Они вцепились друг в друга, он — ища защиты, она — пытаясь успокоить его.

— Что, что? Кто тебя? Что случилось?

— Там... повешенный... висит... на веревке... на острове...

— Беги наверх, — приказала Катриона. — Дуй на «Виллу Марину», пусть хозяева в милицию звонят.

На длинном суке огромного векового дуба над светлой водою болтался на веревке висельник. Он был виден со спины, Катриону пробрала дрожь; нахмурившись, побелев, она побрела по берегу пруда, чтобы с противоположного берега увидеть лицо повесившегося. То был незнакомец, не из известных ей местных; почему-то это отчасти ее успокоило. Выскочившие на берег Нечипоренко и Вельтман застали ее почти невозмутимо глядящей на висельника.

— Господи, — сказал Вельтман, роясь по карманам в поисках сигарет и спичек. — Все как в моем сне, только лето. Да он прямо-таки двойник Есенина. Фантастика.

— Да что вы такое говорите? — возразил Нечипоренко. — Кто из нас горилку с утра пил? Если он чей-то двойник, то двойник Никитина.

— Какого Никитина?

— Ну, того самого, что академика Петрова поносил; он после смерти академика вскорости чокнулся и в припадке депрессии, как известно, с собой покончил. Нам это не мерещится?

— Вам это не мерещится, — отвечала Катриона. — Он там висит.

Тут присоединились к ним возвращающиеся с пляжа Савельев с Потоцкой. Савельев сел на землю, схватился за голову, закачался, как китайский болванчик.

— Какое несчастье! Какая неудача! Как же я теперь фильму закончу?

— Вы его знаете? — спросила Катриона.

Савельев даже нимфеткой ее не назвал.

— Как не знать? Это мой оператор, Тхоржевский. Что такое? Что за муха его укусила? Может, его повесили? Может, его убили? Как он там оказался? Так петлю можно закинуть только с лодки. А лодки-то нет.

— Да запросто, — отвечала Катриона, — на дерево залезть, по сучку пройти, элементарно.

— У вас галлюцинация, Савельев, — тихо промолвила Потоцкая. — Уж я-то вижу прекрасно, кто это. Это мой первый муж. Он всегда, ежели сцену ревности закатывал, грозился удавиться.

— Ляля, перестаньте кокетничать, наденьте, наконец, очки. И увидите: это мой оператор.

— Вон ваш удавленник идет, — сказала Катриона.

На песчаной полосе за островом возникли милиционеры, помреж, Тхоржевский, хозяева дачи над обрывом, Рыжик с двумя приятелями.

— Теперь-то вы видите, что это вылитый Есенин?

— Я вижу, что это Никитин.

— Ляля, — спросил, закуривая, приободрившийся Савельев, — кто был ваш первый муж?

Потоцкая утирала слезы махровым полотенцем.

— Я ему изменяла, — всхлипывала она. — И он это знал, знал, знал...

— Это я его первый увидел! — сказал Рыжик. — Это я его нашел!

Вода замерла, застыла, пруд уподобился хранящему коды условных отсветов и отражений зеркалу, в чьей ртутной амальгаме отражался вниз головою удавленник; и сколько бы обликов ни менял он, отражение оставалось неизменным, настоящим и даже более того: верным правде жизни.

ГЛАВА 41.

ЛИШНИЕ СВЕДЕНИЯ

— Вельтман, вы немец или еврей?

— Я русский.

— С такой фамилией?

— Ну, женились, женились на русских женщинах, одна фамилия в итоге и осталась.

— А изначально-то, изначально кто был? Кто был первый Вельтман, женившийся на русской бабе?

— Почему бабе? Может, даме, — молвил Нечипоренко, закусывая огурцом.

— Что вы, Савельев, к нему пристали? — спросил Урусов лениво. — Вечная история. Как с пьяных глаз, так непременно о евреях. Шовинизм, если хотите знать, антисемитизм, если угодно, — одно из проявлений алкоголизма. Входит в синдром. Давно англичане исследованиями доказали.

— Ну, это вы хватили, — сказал Вельтман. — Среди нацистов полно было непьющих и ведущих здоровый образ жизни.

— Латентная форма, — важно произнес Урусов. — Вельтман, а вы не потомок знаменитого литератора?

— Может, и потомок. Мглой неизвестности покрыто. В годы советской власти модно было предков не иметь. Особенно если предки — дворяне, богатые крестьяне, купцы, царская челядь, интеллигенция гнилая, немцы, евреи, репрес-сированные, не знаю кто... Анекдот про ходоков помните?

— Помним, помним, — покивал Нечипоренко, закусывая сардинкой. — Вообще-то, их два: «Кто нагадил в коридоре Смольного?»^ и «Феликс Эдмундо-вич, гасстгеляйте, пожалуйста».

— Нечипоренко, в ваших талмудах есть что-нибудь по национальному вопросу?

— У него там энциклопедия русской жизни XX века.

— Разумеется, — отвечал Нечипоренко, с готовностью доставая из своей холщовой художнической сумы нужную тетрадку.

«В „Воспоминаниях" Орбели: будучи старостой курса в Военно-медицинской академии, Орбели хлопотал о денежном пособии для неимущих студентов. Он столкнулся с пренебрежительным отношением и отказом в помощи со стороны профессора терапии Шерешевского, секретаря Общества русских врачей в Петербурге, только из-за того, что в списке, была одна армянская фамилия. Ш. отказ свой мотивировал в такой форме: „Что вы мне всяких мянцевшванцев приносите? У нас Общество русских врачей". Узнав об этом, Павлов возмутился, лично вмешался, пособие было получено».

«И. П. Павлов чтил своего университетского профессора И. Ф. Циона, еврея. На благодарные воспоминания об учителе один из докторантов Павлова в НИЭМе, И. О. Широких, заметил: „Так вы, Иван Петрович, до известной степени сионист?" На что Павлов с возмущением ответил: „Вы, господин, не воображайте! Что вы думаете, что вы какая-нибудь избранная нация? Какое вы имеете право ни с того ни с сего оскорблять другую нацию? Я должен вас предупредить, если у вас такие взгляды, вам не место в моей лаборатории"».

— Еще две странички отлистайте, — невнятно проговорил Нечипоренко, дожевывая бутерброд, тут же стопочкой им и запитый. — Там отрывок из проповеди Войно-Ясенецкого, то есть епископа Луки, то есть святого Луки, я хочу сказать, святителя Луки Симферопольского, о том, что Пресвятая Богородица была еврейкой.

Отлистав, Урусов прочел вслух:

«Недавно с крайним удивлением я услышал, что слова мои о Пресвятой Богородице в одной из проповедей моих, в которой я сказал, что Она была Еврейкой, весьма неприятно поразили некоторых из вас, „Как, Еврейка — наша Пресвятая Богородица?!"

Что же, вы хотите, чтобы Она была русской? Но ведь русского народа тогда еще не существовало. Если так, то и французы захотят, чтобы Она была француженкой, и немцы захотят, чтобы Она была немкой, итальянцы — чтобы Она была итальянкой. А ведь она была Еврейкой. Говорят они: „Как, и Иисус Христос был Евреем?! Что же мы, значит, поклоняемся распятому на Кресте Еврею?"

О, Господи мой, Господи! Как поразили меня эти безумные слова, это полное незнание священной истории, это нечестивое рассуждение. Неужели вы не знаете, что праотец наш Авраам был родоначальником народа израильского, то есть народа еврейского! Неужели не знаете вы, что все пророки святые были евреями?..

Так что же, что Христос был еврей, некоторым неприятно? Почему это может быть неприятно? Почему может быть неприятен тот народ, который был избран Богом, отмечен Богом, почему? Потому что у нас еще держится застарелая антипатия к евреям. Так что надо вырвать с корнем эту антипатию. Если это Богом избранный народ, то мы должны относиться к нему с глубоким уважением и любовью».

Нечипоренко так аппетитно хрумкал огурцом, что Катриону, сидящую на дубе над пьющими и читающими и совершенно скрытую от глаз их листвою, разобрал приступ аппетита; как обезьянка, подражая Нечипоренке, достала она из своей маленькой холщовой сумочки соленый корнишон и загрызла его беззвучно.

Урусов тем временем дочитывал: «...восславим Бога за то, что из недр еврейского народа воссияла Пресвятая Дева Богородица».

Возникла пауза.

— Для чего, собственно говоря, вы все это записали? Для чего мы это сейчас слушали? — спросил Савельев, наливая.

— Как то есть для чего? Вы спросили, не еврей ли Вельтман, и нет ли у меня записей по национальному вопросу.