Вилла Рено - Наталья Галкина

— Понятия не имею, — отвечал арабист. — Думаю, вряд ли вы его теперь найдете. Названия я не помню. Названия простым фильмам давались витиеватые. И ежели там было изначально что про голоса, матушка, верно, не преминула упомянуть, так, конечно, цензура изъяла. По тогдашней легенде, в образ академика ясно слышание да лампадка никак вписаться не могли.

Случалось, в Доме творчества писателей отдыхали и не литераторы вовсе: появлялся там известный нейрохирург с красавицей женой, группа шахтеров из Донецка, скульптор, не успевший выкупить путевку в Дом творчества художников в Хосте. Скульптор поначалу очень тосковал, оказавшись под сосной, вместо того чтобы оказаться под пальмой. На третье утро, проснувшись (в отличие от многих советских художников и скульпторов, был он человек начитанный, да к тому же с мусорной памятью, полной ненужных вещей), вспомнил он хрестоматийные стихи Гейне про сосну и пальму, развеселился, посмеялся и пошел завтракать. По дороге в столовую вспомнил он три перевода: сперва Тютчева, потом Лермонтова и напоследок Ивана Петровича Павлова:

Незыблемо кедр одинокий стоитНа Севере диком, суровом,На голой вершине, и чутко он спитПод инистым снежным покровом.И снится могучему кедруОна — Прекрасная пальма Востока,На знойном утесе, печали полнаИ так же, как он, одинока.

«Интересно, почему у Лермонтова сосне снится пальма? Она себя с ней отождествляет? Или то лесбийские мотивы? — Скульптор стоял на крыльце, ежась, застегивая куртку на меху: в день Покрова, как положено, реял снег. — А в Хосте-то бархатный сезон». Через двор в легком сером свитерке, руки в карманы, шел Козырев, знаменитый астроном. Скульптор с удовольствием смотрел, как прямо он идет, линия затылка, шея, спина, военная выправка, аи да осанка, а ведь он похож на марсианина, круглый череп, лысоват, острижен коротко, нет, надо срочно лепить его портрет! Идет себе в свитерке, что ему комаровский осенний снег, старому лагернику с сибирского лесоповала.

— Кто это? — спросил вышедший на крыльцо вслед за скульптором прозаик с подбитым глазом.

— Астроном Козырев.

— Тот, что открыл вулканы на Луне и грозы на Венере?

— Он самый.

— Я слышал, он занимается Временем, — озабоченно сказал прозаик. — Может с помощью изучаемого им поля времени перемещать предметы и общаться с летающими тарелками.

— Не волнуйтесь, — промолвил подымающийся по ступенькам переводчик, окутанный облачком табачного дыма, — ваша тарелка в столовке ждет вас и никуда улетать не собирается.

В период, когда Урусов только-только начинал задумываться над призрачными картинами своего будущего романа (о сценарии и фильме и речи не было), в Доме творчества частенько отдыхал один из ленинградских столпов советской литературы, этакий убеленный сединами патриарх по имени Степан Еремеевич. К нему частенько приезжали молодые авторы, ища протекции, поскольку знакомство водил патриарх со всей горком-райком, партийной и издательской элитой, мог помочь напечататься и вступить в Союз писателей, если бы захотел; наезжали лицемеры, дурачки, деловые, оборотистые — всякие.

Степан Еремеевич обычно занимал один из номеров люкс, состоящий из двух комнат и маленькой душевой. Иногда с ним приезжала супруга, тихонькая, с внимательными быстрыми глазками, постоянно переодевавшаяся и переодевавшая маститого мужа; многие искатели покровительства подкатывались именно к ней, о патриархе поговаривали: отпетый подкаблучник (что не мешало ему вырываться время от времени из-под железной опеки тихонькой жены в небывалые романы и загулы). Утомленный корыстью искателей, Степан Еремеевич любил общаться с теми, кому протекция была не нужна, — с уже принятыми в союз, печатающимися, но как бы еще молодыми; общался он и с Урусовым, гулял с ним, однажды пригласил его в свой люкс, где показал ему свои картины. Изумленный Урусов узнал о главном (великом) хобби патриарха — то была живопись.

Работал столп отечественной литературы в основном в двух направлениях. Чаще всего писал он с натуры, большей частию пейзажи, но попадались и портреты с натюрмортами (любимыми его художниками явно были Репин и Фе-шин, а также многочисленные приятели и одногодки, столпы Союза художников). Особо увлекался он сюжетными композициями на довольно-таки странные и отчасти загадочные темы, к каковым задуманным композициям делал самодеятельный живописец уйму эскизов.

На мольберте, привезенном на черной правительственной «Волге» из города вкупе с огромным этюдником на складных дюралевых ножках, стоял, в частности, картон с подмалевком для композиции «Выход раненого краснофлотца после боя по льду на материк». К ножкам мольберта прислонены были два варианта того же подмалевка, снабженные этикетками с надписями: «Выход раненого краснофлотца после боя к своим» и «Выход контуженного краснофлотца после боя к чужим», а также пустой загрунтованный холст с надписью: «Наш среди чужих». У стен стояли еще два картона с эскизами будущих живописных полотен: «Купание молодых евреек в прудах в лунную ночь» (Урусов почему-то решил, что данное купание должно происходить на Украине) и «Внезапное посещение женой музея, где работает экскурсоводом любовница» (многофигурное полотно с немой сценой из экскурсантов). На стене красовались две этикетки к задуманным, но еще ни на какой изобразительной стадии не находящимся шедеврам: «Воплощение давно выношенного замысла» и «Разоблачение происков».

У Урусова голова пошла кругом.

Степан Еремеевич с затаенной гордостью (не сильно, впрочем, затаенной), явно развлекаясь ошеломленным видом гостя (объясняя сей вид восторгом, охватившим молодого писателя перед новыми талантами старого классика), спросил:

— Что скажете?

— У меня нет слов! — совершенно искренне воскликнул Урусов. Почему-то польщенный его восклицанием, Степан Еремеевич, милостиво

улыбаясь, похлопал его по плечу, промолвив:

— Есть еще порох в пороховницах! Не все вам, молодым! Спросить ничего не хотите?

Продлив паузу несколько дольше, чем следовало бы, отчего она стала неуловимо наполняться фальшью, Урусов ляпнул:

— Пруды, в которых купаются еврейки, находятся на Украине? Живописец ничуть не удивился вопросу.

— Пруды ни на какой не на Украине, а в двух шагах, на территории детского садика. Если хотите, я вам их покажу.

Урусов с трудом удержал в зубах готовый уже сорваться вопрос: «С купальщицами?»

Степан Еремеевич перешел на шепот:

— Послезавтра полнолуние... После полуночи я разбужу вас... Стукну в дверь тихохонько... А вы ждите... Пойдем на пруды... У вас фонарик есть?

— Есть, — соврал Урусов.

Назавтра съездил он на электричке в Зеленогорск за фонариком. Едучи из Зеленогорска, он думал: спросить или не спросить: почему именно еврейки избраны были в качестве купальщиц? Решил не спрашивать: а вдруг маститый антисемит и примет его за сиониста? С другой стороны, думал Урусов, не мог же старик запустить для экзотики в местные пруды узбечек или негритят это не реалистично. Наконец подумал он, что не хреново бы втихаря сходить библиотеку, полистать книги Степана Еремеевича, а то, как назло, ни одной читал.

При свете полной луны и двух фонариков, водительствуемый классиком, впервые попал Урусов на пруды каскада. Ни одна нимфа какой бы то ни было национальности не плескалась в их водах. Детсадовские дети спали во флигелях наверху.

— Купаться будете?

— Нет, — отвечал Урусов, подумав: «Может, он гомик?»

Цепляясь за ветви жимолости и ивняка, за корни сосен, с трудом продираясь сквозь кусты, вскарабкались они по крутому склону.

— Видите там, наверху, беседку?

— Вижу,

— А кто в беседке?

— Никого.

— Вглядитесь.

«Кого он там видит? — озабоченно думал Урусов. — Уж не голых ли?»

— Женщина в белом там стоит. Невеста. Урусову стало страшно.

— Идемте, идемте, Степан Еремеевич, нам пора, поздно. Они вышли, крадучись, через чугунные врата.

Луч фонарика классика скользнул по угловой беседке.

— Вот она! Вот! Вся в белом! В свадебном платье! Шпионка!

Урусов вел старика под руку, тот бормотал невнятное, упирался, сопротивлялся, но был приведен и сдан жене. Жена, стоя на пороге, быстро спросила:

— От баб?

— Он пьян?

— Нет.

— С прудов?

— Да.

Жена захлопнула дверь, что-то свалилось, возможно мольберт, грохот, всплеск шума, тишина. Урусов уснул одетый, едва вошел в свой номер и упал на диван.

Во время съемок савельевского фильма Урусов жил в люксе, некогда занимаемом Степаном Еремеевичем, давно почившим и похороненным с почти воинскими почестями, с помпою, с музыкой и телевидением; на могиле вдова поставила памятник: узкая низкая триумфальная арка, в которой в полный рост стоит бронзовый Степан Еремеевич с книгой в одной руке, палитрой в другой. На цоколе сияла золотом цитата из одной из его книг, под коей красовался золотой росчерк подписи. Возле последней завитушки росписи лежало золотое вечное перо, то есть привинчена была большая блестящая бронзовая авторучка.