В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове - Яков Лурье

Младший соавтор специально указывал, что слова о любви к советской власти в фельетоне «Любовь должна быть обоюдной» принадлежали именно Ильфу (Там же). А в набросках книги, вспоминая начало творческого пути, Петров писал:

…презрение к нэпманам и непонимание нэпа. Только любовь к Ленину, абсолютное доверие к нему помогло примириться с нэпом — «Партия все знает, надо идти вместе с ней».[275]

Можно поверить в то, что Ильф в годы нэпа сочувствовал строительству нового общества; несомненно, он не любил нэпманов — у них как-то вообще не было тогда поклонников. Но «Партия все знает, надо идти вместе с ней» — до чего ж не подходит эта великолепная фраза к сдержанному и ироническому стилю Ильфа!

В те же самые годы, когда Петров сочинял план и отдельные фрагменты книги «Мой друг Ильф», он готовил к печати также первое четырехтомное собрание сочинений, написанных вместе с Ильфом, и вынужден был редактировать его, выбрасывая все сомнительные пассажи и целые произведения.[276] Таким же образом он как бы редактировал в книге «Мой друг Ильф» и биографию — соавтора и свою.

Настроения Ильфа в конце его жизни, как мы знаем, вовсе не соответствовали той идиллической картине, которую нарисовал Петров. В последние месяцы жизни Ильф жил в ожидании «летящего кирпича», и 23 марта «кирпич» материализовался в разносной статье В. Просина. Следующий сигнал опасности прозвучал уже после смерти писателя. 13 апреля Ильф умер; на следующий день «Правда» сообщила о его смерти, а 17 апреля в той же газете было опубликовано заявление Евгения Петрова: «Ответ фашистским клеветникам». Он писал:

Фашистская газета «Ангрифф» сообщила, что Илья Ильф покончил жизнь самоубийством. Газета далее объясняет и причину: оказывается, Ильф участвовал на состоявшемся недавно общемосковском собрании писателей и в ответ на свое выступление подвергся, будто бы, резкой критике со стороны советского правительства. Мы вместе с Ильфом выступили, как известно, с обычной деловой речью, и стенографический отчет этой речи полностью опубликован в советской прессе. В противовес нынешним порядкам в Германии в нашей стране никто не подвергается гонениям за критику, как бы смела и резка она ни была… Считаю нужным сказать, что до последнего вздоха мой друг Ильф… ненавидел фашизм.

Последние слова, несомненно, соответствовали истине — Ильф ненавидел фашизм. Верно также, что он умер от туберкулеза, а не покончил самоубийством. Но, утверждая, что «в нашей стране никто не подвергается гонениям за критику, как бы смела и резка она ни была», Евгений Петров, конечно, кривил душой. Безнаказанной могла оставаться критика отдельных «уродливых явлений»— таких как мошенники или учрежденческие бюрократы. Однако критиковать систему, вождя или высокопоставленных лиц в 1937 г. на родине Ильфа и Петрова было столь же невозможно и самоубийственно, как в гитлеровской Германии. Люди, позволявшие себе подобную критику десятью годами раньше, исчезали один за другим.

Речь, совместно составленная писателями и оглашенная Е. Петровым на заседании 3 апреля, посвященном мартовскому пленуму ЦК, опубликована; она называется «Писатель должен писать». Ее отличает обычная для авторов сдержанная и достойная манера. Ильф и Петров специально оговаривали свое нежелание называть конкретные фамилии: «Здесь не бой быков, чтобы колоть писателей направо и налево». Они вновь возвращались к старой теме «первых учеников»:

У нас в литературе создана школьная обстановка. Писателям беспрерывно ставят отметки. Пленумы носят характер экзаменов, где руководители Союза перечисляют фамилии успевающих и неуспевающих… Успевающим деткам выдаются награды… Неуспевающие плачут и ученическими голосами обещают, что больше не будут (Т. 3. С. 413).

Как реагировали вышестоящие инстанции на эту речь, мы не знаем, но какие-то слухи о литературных неприятностях, ожидавших или даже постигших авторов перед самой смертью Ильфа,[277] очевидно, дошли до немецкого корреспондента и послужили поводом к созданию версии о самоубийстве Ильфа.

Ожидали ли соавторы той же участи, которая уже постигла многих и предстояла еще бесчисленному количеству людей? Близкие к ним люди (и среди них вдова Ильфа Мария Николаевна) подтверждали, что они об этом думали, как и большинство их собратьев. «Наша жизнь в то время была диковинной… — писал Эренбург в уже приведенных нами воспоминаниях. — В кругу моих знакомых никто не был уверен в завтрашнем дне; у многих были наготове чемоданчики с двумя сменами теплого белья. Некоторые жильцы дома в Лаврушинском переулке попросили на ночь закрывать лифт, говорили, что он мешает спать: по ночам дом прислушивался к шумливым лифтам»[278]. А Ильф и Петров жили в том же самом доме в Лаврушинском — только вход к ним был не с улицы, как к Эренбургу, а со двора, и лифт другой. Но так же, как и все, они не могли быть уверены, что лифт как-нибудь ночью не остановится у их квартир.

Как подобные ожидания отражались на работе писателей? Нам известно, что для себя, «в стол», Ильф писал в это время поразительную по силе отрицания книгу об «эпохе благоденствия», оформленную как его записная книжка. Но в произведениях, предназначенных для печати, — и это мы тоже знаем, — соавторам приходилось идти на компромиссы и самоцензуру. Интересно в связи с этим сравнить несколько сюжетов, намеченных в последней книжке Ильфа, с фельетонами и рассказами обоих авторов, написанными на те же самые сюжеты.

Вспомним, например, с каким омерзением воспринял Ильф заметку «Известий» о том, что «лучшие женихи достались пятисотницам». Он вспомнил об идеалах, которые провозглашал когда-то «Ванька Макарьев», возмущался тем, что до сих пор в редакции газеты не побиты стекла. Но в сочиненной в те же годы вместе с Е. Петровым и В. Катаевым комедии «Богатая невеста» тема эта обретает совсем иное — легкое и пародийное осмысление. Жениться на невесте с наибольшим количеством трудодней стремится бездарный кооператор и беглый алиментщик Гусаков, его обманывают, подсовывая ему вместо невесты переодетого краснофлотца, и т. д. Перед нами — классическая комедия ошибок, почти водевиль, который, вероятно, был бы достаточно смешным на сцене и на экране.[279] «Богатая невеста» Ильфа, Петрова и Катаева выгодно отличается от одноименной комедии, поставленной И. Пырьевым по сценарию Е. Помещикова: там оценка качества невест по количеству трудодней рассматривается в духе «Известий»— как вполне правильная (женихи-стахановцы даже отказываются на время от своих избранниц, когда тех обвиняют в низких производственных показателях).[280]Однако светлый, оптимистический дух, столь чуждый последней «Записной книжке», в равной степени свойствен обеим «Богатым невестам»: «Деревня! Колхозники! Это же богатые люди!» — восклицает сообщник Русакова авантюрист Суслик.

По-разному трактовалась в «Записной книжке» Ильфа и в совместном творчестве писателей также тема челюскинцев. Когда ледокол «Челюскин», отправленный в 1934 г. для открытия постоянной навигации по Северному морскому пути, потерпел аварию к северу от Чукотки и пассажиры его вынуждены были высадиться на лед, большинство советских граждан искренне сочувствовало жертвам катастрофы; когда челюскинцы были спасены, все, естественно, радовались. Но стремление официальной печати и радио извлечь из этого события максимальный пропагандистский эффект вызывало несколько ироническое отношение скептических читателей и слушателей. Летчики, спасшие челюскинцев, получили специально введенные в связи с этим звания Героев Советского Союза — это было понятно; но за что были объявлены героями, возможными только в социалистическом обществе, и награждены орденами сами челюскинцы? На эту тему ходил анекдот:

— Скажите, Рабинович, что бы вы сделали, если бы плыли на пароходе, потерпевшем крушение во льдах?

— Вылез бы на лед.

— А что дальше?

— Ну, стал бы слать радиограммы, ждать помощи…

— Рабинович, так вы же герой!

У Ильфа в «Записных книжках» именно такое, ироническое восприятие этой темы:

История челюскинца. Он был несколько поврежден умственно, и врачи посоветовали ему путешествие. Он не только совершил его, но и получил орден (Зап. книжки И. Ильфа. Л. 31).

Однако написанный вместе с Петровым рассказ о челюскинцах «Чудесные гости» проникнут совсем иными настроениями.

Действующие лица рассказа — гости из Арктики и их гостеприимные хозяева, москвичи из разнообразных учреждений и организаций — все освещены нежным, розовым светом. Редакторы двух газет — «Однажды вечером» и «За рыбную ловлю» — переманивают пришедших на банкет челюскинцев, даже грозят друг другу Комиссией партийного контроля, но все это не всерьез и кончается мирно — соперники решают обмениваться гостями: «И долго еще эти два трогательных добряка производили свои вычисления и обмены. А обмен давно уже устроили без них. Героев водили снизу вверх и сверху вниз, и вообще уже нельзя было разобрать, где какая редакция» (Т. 3. С. 40).