Прыжок в ледяное отчаяние - Анна Шахова

«Милый Котька! Роднулька мой! Прости, что измучила своим исчезновением и молчанием. Ситуация духовно тяжкая. Конечно, никаких выводов я сейчас делать не способна, потому и решила побыть в одиночестве и тишине. Я АБСОЛЮТНО здорова, сыта, обогрета. Целыми днями гуляю. Деньги мне не нужны. Я скоро, совсем скоро приеду. Сама. Предупрежу тебя, когда именно. Дело не в демонстрации характера и не в «жестоких фортелях», а в пугающем вопросе, который вдруг схватил за глотку и требует ответа: как жить дальше? Люблю. Винюсь. Молю о понимании. Мама».

Константин ответил кратко и жалостливо:

«Мамуль! Какое счастье, что ты нашлась!!! Я полностью солидарен с тобой, но страшно волнуюсь за тебя. Люблю и прошу прощения за резкие слова. И тоже молю тебя о понимании — приезжай немедленно, не мучь нас. И все сообща мы ответим на «пугающие вопросы». Твой Костя».

Мужу Люша поначалу решила не отвечать. Но, подумав, борясь с собой, все-таки написала. Слова любви и покаяния она не могла оставить без ответа.

«Саша, не хочу, да и не в силах говорить, что «все у нас будет по-прежнему». Не получится. Нет. Пусть пройдет время, которое и покажет — КАК будет. Я — в порядке. Явлюсь — не запылюсь. Выбор — за тобой. Простой и категоричный: да-да; нет-нет. Третьего, увы, не дано».

«Люлюш! Третьего не дано. Скажи, прошу — где ты?! Я немедленно приеду», — ответил муж.

«Вот в этом весь Сашка», — с улыбкой подумала Юля. Действовать немедля, нетерпеливо, с упертостью. Плюнуть на работу и мчаться в любую тьмутаракань, чтобы вызволять царевну-несмеяну. Ну, у кого еще найдется такой непрактичный, готовый ради тебя на все муж? И не беда, что назад придется пилить все равно порознь, на двух машинах, а выгодная озвучка уплывет к другому актеру — Шатов не в силах отмахнуться от «души прекрасного порыва». Балда, да и только.

Коварному Быстрову, который вздумал дразнить «дневником, раскрывающим все тайны», Люша отвечать не стала. Прочтет перевод — тогда и скажет спасибо. А сейчас у нее и без дневника, о содержании которого Шатова догадывалась, появился план действий. Только бы решить две проблемы: одеться попрезентабельнее для возможной встречи с N и М, и получить фотографии от Молевой. Захлопнув компьютер, Люша с наслаждением потянулась и, выдохнув, со спокойной радостью ощутила возвращение в СВОЮ жизнь, которая, несмотря ни на что — осмысленна и бесценна.

Глава десятая

«…Главной страстью папы были книги: он ими спекулировал. Впрочем, как для истового библиофила, дефицитные Булгаков, Кафка и Набоков представляли для отца не только товар, нет! Они были бесспорной духовной ценностью. Папа был не столько начитан, сколько поверхностно нахватан. Память ему досталась отменная, и потому хаотически проглоченные строфы, имена, события, герои, теории и воззрения застревали в его голове прочно, преобразуясь в какофоническое художественно-интеллектуальное созвучие. Жизненная всеядность и непоследовательность вкупе с предельным эгоцентризмом и показушной артистичностью выпестовали характер холерический, нетерпимый, изменчивый на полуслове и требующий ежечасного самовыражения. Если отец семейства затевался что-то читать вслух, то это должно было быть интересно прежде всего ему самому — дети и бессловесная жена могли втихомолку скучать и думать о своем. Самым тяжелым испытанием становились моменты, когда отец выпивал и бурно, навязчиво выплескивал собственные стихотворные вирши на наши уши. Среди творений Владимира Александровича попадались и вполне приличные, но по большей части — малопонятные, ритмически организованные философские стенания души-страдалицы. Малогабаритка наша была набита «сокровищницами человеческой мудрости». Разве что в шкафчике над унитазом не было книг. Все тома и томики — даже микроскопические сборнички стихов, отец заворачивал в упаковочную серую бумагу и надписывал яркими карандашами. От этого книги казались какими-то бутафорскими, ненастоящими, и потому не слишком притягивали читательский глаз. Но под этой серой коростой пряталась изобильная плоть литературной классики, которую отец так любил: прочтет пару абзацев из Чехова или Бунина — разохается, заходит в полосатых трусах и майке-алкоголичке по дому, выкрикивая понравившиеся строчки. Но минут через пятнадцать успокоится, усядется пить чай с докторской колбасой и полубатоном хлеба под телевизионные вопли хоккейного матча и, через мгновение, с набитым ртом, уже орет на Балдериса с Капустиным, что они не катаются, а загорают весь второй тайм…

Мы с Вальчей с детства пристрастились к чтению хорошей литературы. Впрочем, Майн Риды и Стивенсоны — это был выбор брата. Я же в двенадцать лет рыдала над «Униженными и оскорбленными», в тринадцать знала наизусть половину «Евгения Онегина», к шестнадцати прочла все большие романы Толстого. Только за это можно было считать отца прекрасным воспитателем. И все же. Все же… Истерики, жадность, вранье — я все сильнее ненавидела это, взрослея. Панически боялся извержений отцовского вулкана Вальча — нытик и брюзга, переплюнувший отца в психопатии. Бедный, любимый Вальча, вечно прячущийся за юбку сестры. Да, я убеждена, что жадность отца, его ежовые рукавицы и голодный паек превратили меня в человека, нацеленного добиваться, брать, использовать возможности. И просчитывать шаги. Умение калькулировать и выкраивать тоже мне передалось от отца. В этом он всегда меня поощрял. Чего во мне больше — благодарности или обиды? Гнева или раскаяния? Все стерлось, поблекло. Не ранит и не болит. Но за маму я его не прощу. Нет… За сломленную, униженную мать — никогда.

Как же он орал на нее, когда обнаруживал, что та купила босоножки к лету (на свою, между прочим, учительскую зарплату!), как неистовствовал, что она дарит подарки сестре на день рождения (родственникам вообще можно ничего не дарить — чай, не начальники)! А после смерти отца — мучительной, страшной — обнаружилась сберкнижка с восемью тысячами рублей! Старых, потерявших всякую ценность. Он как помешанный Скупой рыцарь чах над сокровищами до смерти. Только сокровища эти уже были бумажной трухой. Мусором, иезуитски ныкающимся в отцовском блокноте со стихами, запертыми в секретере».

Светлана читала дневник Виктории Михайловой медленно, ежась и спотыкаясь. Она и жалела эту сильную несчастную женщину, и ужасалась ей. Некоторые строчки приводили Быстрову в восхищение своей точностью.

«…говорил о новой модели «Бугатти» стоимостью четыре миллиона долларов. Она развивает скорость под четыреста км в час. Скорость, которую невозможно опробовать даже на спортивном автотреке, не то что на трассе. Смеялись, что Нобелевской премии в жалкий миллиончик не хватит, чтобы купить машину, которую невозможно использовать в этой жизни. Квинтэссенция нашего абсурдного существования: усилия мира направлены на создание бессмысленных вещей, которые доступны одному-двум ненормальным, но и те не могут ими насладиться в полной мере. Нет комментариев! Нет…»

«Она все понимала. Она была умна, тонка, образованна и… совершенно беспринципна. Впрочем, беспринципность как принцип жизни — тоже, наверное, имеет право на жутковатое существование. Понятно, что поначалу хотелось взять от жизни все. Но потом… А потом приходилось за это ВСЕ расплачиваться. Плата оказалась страшной».

Светлана подошла к кроватке Егора, услышав его агуканье, и начала тихонько толкать колыбель. Сын последние дни спал чутко, беспокойно. Только у Люшки получилось его тогда уложить за рекордный срок.

Люшка… Светлана знала, где находится подруга. Оповестила ее матушка Нина, встревоженная состоянием Юли, как только Шатова приехала в монастырь. Светка была прихожанкой и трудницей обители, дружила со многими сестрами. Любимой — убиенной инокини Калистраты, которую схоронили в прошлом году, сильно не хватало Быстровой. Светлана, поразмыслив, решила никому не раскрывать местопребывание подруги. «Если она — общительная, заботливая, говорливая — решила скрыться ото всех, кто мне дает право лезть со своим медвежьим участием?» — рассудила женщина и ни словом не обмолвилась даже мужу, хотя желание протрепаться так и распирало ее. Появление Шатовой в интернет-пространстве поставило новую дилемму — отправлять или нет Люше перевод михайловского дневника? Но и здесь Быстрова решила выдержать паузу. Что дергать человека, решившего отрешиться от всего? Может быть, в первую очередь от того ужаса, который принесло расследование.

Удостоверившись, что Егорка спит крепко, Света пошла на кухню, включила чайник. «Чай с бутербродом — и в кровать. Хоть на полчасика», — с мольбой подумала измотанная мать. Но тут она услышала шебуршение у входной двери. С похолодевшим сердцем прошла в коридор, замерла. Поскребывание, на этот раз настырное, повторилось. Светлана зажала с силой рот, чтоб не крикнуть. Но тут она услышала отчетливый шепот: