Вкус. Кулинарные мемуары - Туччи Стэнли

Я ничего не мог есть, разве что делал пару глотков куриного или говяжьего бульона. Пытался найти что-нибудь съедобное в холодильнике, но стоило мне открыть дверцу, как на меня набрасывались самые тошнотворные запахи. Из аромата каждого продукта мой нос выделял только худшее, поэтому пара безобидных морковок, пакет молока, апельсины и остатки запеченной курицы порождали ужасную вонь. После нескольких попыток я окончательно перестал открывать холодильник, а потом и вообще ходить на кухню. Я просто лежал в спальне, испытывая тошноту, не в силах даже читать. Если Фелисити (которая, несмотря на беременность, оставалась такой же сильной, как обычно) заходила в спальню сразу после обеда или приготовления еды, то запахи, которые тянулись за ней, были для меня столь омерзительны, что я просил ее держаться на расстоянии, чтобы меня не вырвало прямо на нее. Мне давали белковые напитки, но я глотал их с трудом. А морфин, который я принимал для облегчения боли и улучшения сна, вызвал такой ужасный запор, что, казалось, справиться с ним поможет только динамит.

Но что удивительно — когда я приходил в больницу на химиотерапию или на капельницы для регидратации, то почему-то смотрел… кулинарные шоу. Как написали бы о таком в твиттере — WTF?! Это был акт чистого мазохизма, ведь даже сама мысль о еде была мне отвратительна. Сейчас я понимаю, что таким образом пытался зацепиться за то, что когда-то любил, не забыть это: ведь я надеялся, что рано или поздно все наладится. Я был полон решимости выздороветь быстрее, чем кто-либо другой, и как можно скорее вернуть себе вкус и слюноотделение, что бы ни говорили доктора и статистика. Нужно только смотреть «Мастер-шефа», Джаду Де Лаурентис, «Железного шеф-повара», «Кафе, закусочные и забегаловки» и это дурацкое бессмысленное шоу, где некий парень зачем-то ест столько, сколько в него влезет, и каким-то образом остается в живых. Все это было топливом, которое помогало мне бороться.

Примерно в середине курса лечения, а именно 19 апреля, Фелисити родила Эмилию. Пришлось делать кесарево сечение — а как мы знаем, это простой путь для ребенка, но сложный для матери, хотя естественные роды тоже приятными не назовешь. (Давайте посмотрим правде в глаза: если бы рожать должны были мужчины, то на всей Земле сейчас жило бы примерно 47 человек, а аборт можно было бы сделать прямо в Walmart, где-нибудь рядом с отделом автозапчастей, снаряжения для гольфа и огнестрельного оружия.) К счастью, мне хватило сил присутствовать при родах и немного побыть рядом с Фелисити и малышкой, но вскоре я снова слег в постель. Я продолжал верить, что скоро окрепну настолько, что смогу держать на руках Эмилию и помогать Фелисити, но к пятой неделе меня так тошнило, я настолько ослаб и исхудал, что уже сам умолял докторов вставить мне в живот трубку для искусственного питания. С этой трубкой я и провел следующие полгода.

К концу курса лечения я похудел на 14 килограммов, лишился всей растительности на голове и на лице и едва мог подняться по лестнице. Вернувшись в Лондон, я был вынужден целыми днями лежать в кровати и питаться через трубочку: сначала протеиновыми коктейлями, а потом и тем, что я готовил себе сам. Я так соскучился по готовке, что смирился с неприятными запахами ради того, чтобы просто постоять у плиты и сделать что-то, что смогу съесть. Вкус по большому счету не имел значения: еда попадала через трубку прямо в желудок, — но для меня было важно, чтобы она могла понравиться кому-то другому, кто решил бы ее попробовать. Я готовил пюре из фасоли, куриного бульона и пасты или даже из жареного риса с яйцом; правда, все это приходилось сильно разбавлять водой или бульоном, чтобы трубка не забивалась. Через трубку приходилось не только есть, но и пить: даже вода обжигала мой рот, как кислота.

Увидев меня в таком состоянии, старшие дети — Николо, Изабель и Камилла — старались сохранять позитивный настрой и подбадривать меня. Но я понимал, как трудно им видеть меня больным, ведь меньше десяти лет назад они наблюдали за такими же страданиями мамы. Я видел, что мой диагноз их очень испугал, но мы с Фелисити заверили их, что на этот раз прогноз намного оптимистичнее. И все же потеря родителя — это травма, которая никогда не заживает. Как бы мы ни утешали детей, они все равно боялись пережить еще одну потерю.

Шли недели и месяцы, Маттео рос и расширял словарный запас, Эмилия научилась спать по ночам и ползать, Николо и Изабель окончили школу и подали документы в университеты, Камилла перешла на третий курс, мы переехали в новый дом, Фелисити восстановилась после кесарева, и я тоже постепенно стал выздоравливать.

Нужно признать, что восстановление шло намного дольше и тяжелее, чем я ожидал. Во время лечения и несколько месяцев после я страдал от депрессии. Слишком много дней я просто лежал в кровати и слушал, как семья живет своей жизнью, но сам в этой жизни не участвовал. Я чувствовал себя призраком в собственном доме. Иногда я думал, что никогда больше не смогу готовить и наслаждаться едой вместе с теми, кого люблю.

Через полгода после последнего сеанса терапии я отправился в Нью-Йорк сделать снимок и остановился у друзей — Райана Рейнольдса и Блейк Лайвли. (Если вы думали, что я наконец перестал хвастаться знакомствами, то вынужден вас огорчить.) Я собирался сходить в больницу один, но Райан настоял на том, чтобы пойти со мной (единственный настырный канадец, которого я знаю). Доктора, изучив мой утренний снимок, сообщили, что «признаков заболевания нет». Теперь это мои любимые три слова на любом языке. Излишне говорить, какое облегчение я тогда испытал. У Райана в глазах стояли слезы. У женщин-врачей тоже, но я понимал: это просто потому, что рядом с ними стоит Райан Рейнольдс.

Все доктора сошлись на том, что трубку из живота можно вынуть, чему я был несказанно рад. Трубку в теле удерживал небольшой баллон, заполненный водой. Чтобы ее вынуть, нужно было всего лишь слить из баллона воду, взять трубку и хорошенько дернуть (что, как мне говорили, должно ощущаться как удар в живот). Тогда я попросил сделать это поскорее, не дожидаясь врача, который вставлял трубку. На фоне хороших новостей, а также из-за присутствия мистера Рейнольдса все были в приподнятом настроении, поэтому доктор Бакст разрешил удалить этот нелепый отросток. Одна из врачей, смущенная, как и все остальные (не только девушки, но и мужчины — ведь перед ними стоял живой Дэдпул!), взяла это на себя. Пребывая под чарами кумира и не вполне осознавая происходящее, она взялась за трубку и хотела уже выдернуть ее из моего вялого торса, когда я закричал:

— Стойте!

— Что? — спросила она немного раздраженно, ведь я испортил ее звездный час перед сами знаете кем.

— А разве не нужно сначала спустить баллон?

— Баллон?..

— Ну да. Баллон внутри меня. Иначе он не пройдет…

— Ах да, конечно. Извините. Просто я… так давно этого не делала.

Под общий смех она провела процедуру как надо, и я наконец избавился от того, что слишком долго было моим вторым ртом.

Теперь я чувствовал себя по-настоящему свободным. Наконец-то я мог есть через то отверстие, которое предназначено для этого природой. Поначалу мой рацион все еще был ограничен мягкими и безвкусными блюдами. Это удручало, но я понимал, как мне повезло, что я вообще не утратил способность глотать и шевелить языком (так очень часто бывает не только после операций, но и после лучевой терапии — радиация серьезно повреждает мышцы). В процессе реабилитации с пациентами работают логопеды, которые учат их специальным упражнениям для восстановления подвижности языка и челюсти. К счастью, четыре года занятий сценической речью и вокалом не прошли зря: я прекрасно понимал, что происходит, и старательно делал все упражнения.

***

В следующие два года мой рот оставался крайне чувствительным: я не мог пить газированные напитки и тем более есть острое. Из алкоголя я предпочитал белое вино с большим количеством льда. В красное вино тоже приходилось добавлять лед: из-за танинов мне казалось, что по моему языку водят тряпкой, обсыпанной пылью и перцем. Мои любимые «Мартини» превратились в источник страданий. Со стейками тоже пришлось повременить: у меня не хватало слюны, чтобы глотать мясо, и любой кусок мог застрять у меня в горле. (Я пару раз оказывался на волоске от смерти из-за безобидной куриной грудки.) То же касалось прочего мяса, а также больших кусков хлеба. В общем, приходилось выбирать влажную пищу — все остальное я глотал с трудом или вообще не мог проглотить.