Юсуповы, или Роковая дама империи - Елена Арсеньева

Распутин нахмурился:

– Чего лыбишься? Не веришь, что я все могу? Я все могу, вся страна у меня вот где, – он показал сжатый кулак. – Помяни мое слово, сделаю тебя министром.

Меня впечатлила и напугала уверенность, с которой он говорил. Вот фурор будет, когда станет известно о таком одиозном назначении! Кто протеже и кто протежер?! Смеху подобно.

Однако надо же было его как-то остановить!

– Бросьте вы эту затею, Григорий Ефимович, – отмахнулся я. – Какой из меня министр, сами посудите? Да и вряд ли стоит выставлять напоказ наши отношения. Лучше нам дружить втайне от всех.

Он прищурился и глянул на меня:

– Ладно, пусть так и будет. Может, и верно… так лучше. – Усмехнулся: – А ты скромен, однако! Кто бы мог подумать? Ничего не просишь у меня. А другие знаешь какие? Знай скулят: то устрой да это, в том помоги да в этом. Все от меня чего-то ждут, что-то выпрашивают.

– И вы помогаете им?

– А то как же! Надо людям помогать, за то они полезны мне могут быть. Даю им записочки к тому или другому министру, ну, там, какому-то начальнику. Некоторых – повыше чином – отправляю сразу в Царское. Так вот и верчу державой.

Меня как ножом ткнули. Он вертит державой! Несчастная наша страна. Она должна быть избавлена от этого хитрого мужика.

Но Распутин не должен был заметить гневное выражение моего лица, и я продолжал болтать:

– Неужели все министры вас слушаются?

– Да попробовали бы не слушаться! – вскричал Распутин. – Я ж их сам министрами сделал! Все у меня вот здесь! – он снова показал кулак. – Я только топну – они враз по струночке стоят. А махну рукой – врассыпную бегут. Все они рады бы мне сапоги языками вылизывать!

В эту минуту вспомнилось мне из «Ревизора»: «Я только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: «Это вот так, это вот так!» А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только – тр, тр… пошел писать. Хотели было даже меня коллежским асессором сделать, да, думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу!»

Только у Хлестакова это смешно было, это чистое хвастовство, а у «старца» – страшная правда…

Между тем собеседник мой все больше пил. Другой на его месте уже валялся бы под столом, а у него только язык развязывался. Ах, как ему хотелось похвастать своим всемогуществом!

– Вы, знать, зазнались! Вас смирять надо. Гордыню вашу смирять. Все Божьи угодники себя смиряли – через то и прославлены. А вы этого понять не хотите, вы на небеса норовите при жизни влезть, да чтоб вам снизу кадили. Бабы ваши тоже гордячки, однако они поумнее, понимают, что к чему и как себя смирять! Кого из них я только не водил в баньку! Разденься, говорю, да вымой мужика, да спинку потри, да везде… Какая глаза вытаращит, да для каждой у меня есть острастка. Как отведают моего, – он хмыкнул, – так в ногах валяться готовы. И выходит она из баньки уже от всей своей гордыни отмытая…

Потом он начал описывать достоинства и недостатки тех женщин, которые «мыли мужика». Я слушал, не веря ушам. Все эти мерзкие подробности невозможно повторить, да и не нужно. Я только диву давался, как у него язык не отсыхает болтать такое о женщинах, о женах, о матерях. И как же они, эти женщины, жены и матери, как они могли опуститься до такой твари, до такой низости?

А Распутин все не унимался, все наливался вином и мне наливал:

– Чего не пьешь, чего сиднем сидишь, от пития рожу воротишь? А ты не просто пей, а лучись. Винишко – лучшее лекарство. Ни аптек, ни докторов не надо, коли винишко есть. Это и Бадмаев говорит. Слыхал про него? Первейший лекарь… А всякие Боткины да Деревеньки – и даром умному человеку не нужны. Сами дураки, пускай дураков и лечат своими фармациями. Бадмаев травами лечит. В травах сила Господня, они – его порождение, он их произрастил во чистых полях, в высоких горах, в темных лесах, он и человека обучил, кому и когда их давать. Главное дело, чтоб с чистым умыслом!

При этих словах он так хитренько ухмыльнулся, что я насторожился. Ходили всякие разговоры насчет Бадмаева и его огромном влиянии на царскую семью… Сейчас Распутин в таком состоянии, что все может рассказать. Надо воспользоваться случаем!

– Григорий Ефимович, – начал я вкрадчиво, – правда ли, что Бадмаев готовит особые настои для государя и царевича?

– Конечно, правда! – кивнул Распутин. – Сашка самолично следит, чтобы они в свой срок все пили. И Аннушка следит. Главное, чтобы Боткин не прознал про эти напиточки. Я сразу сказал: смотрите, берегитесь докторов – коли проведают про наше лечение, больным враз хуже станет.

– А какие вы с Бадмаевым им травки даете?

– Да разные, разные! – махнул рукой Распутин. – Нешто ты знаток? Трав-то не перечесть, к ним лишь с умом нужно подойти. Государю даем благодатный чай. Сердце его сразу утихомиривается, сам он добреет да веселеет. Таким он и должен быть, таким рожден. Он же не царь-государь, а дитя, божье дитя. И ему, и всем хорошо будет, когда по-нашему выйдет.

– Как это – по-вашему выйдет? – спросил я невинным голосом, но Распутин, видимо, спохватился, что наговорил лишнего.

– Ну, чего уши развесил, – проворчал он. – Не скажу больше ничего. Время придет – сам узнаешь, да все узнают.

Да, он был слишком откровенен… Спьяну, конечно. По пословице: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Но жаль было упустить возможность узнать все о его кознях. Я предложил выпить еще. Крепчайшую мадеру он хлебал, как воду; я осторожно пригубливал, стараясь, чтобы он не видел, что я не пью. Бутылка кончилась. Нетвердо ступая, Распутин принес из буфета еще одну. Я немедленно наполнил его стакан и снова подступил с осторожными расспросами:

– А вот вы, Григорий Ефимович, недавно обмолвились, что хотели бы от меня помощи. Я готов вам помогать, только хотелось бы знать, в каких делах. Что за перемены вы пророчите? Когда они грядут? Вы наверняка знаете, что они случатся, или просто надеетесь на них?

Он поглядел хитро, потом прищурился и помолчал, как бы размышляя, говорить мне все или не стоит. Наконец решился и высказался:

– Наверняка про все один Господь Бог знает, а я лишь пособляю ему. Ты сам посуди: ну разве не довольно кровь лить? Разве не пора остановить войну, бойню эту страшную? Немцы – они тоже люди! И нам как братья. Не зря ж государи себе жен с тех земель всегда брали. А теперь вдруг начали друг друга насмерть бить… Теперь они нам враги… А Господь чему учит? Возлюби врага яко брата… Так и возлюбим же их! Покончим же с войной! Замиримся! Какая важность, кто победит, они или мы? Лишь бы в мире жить. А наши-то, царь с царицею – нет и нет! Кто-то им в уши дурное поет. Ну да ничего – придется нас послушаться. Пока рано, пока у нас не все готово. А потом грянет… И сразу Алексея – на трон, и объявим Александру Федоровну регентшей! А сам пускай на покой отправляется, да вот хоть в Ливадию. Там хорошо. Он устал, он отдохнет среди цветочков, на пригорочках чистых, где к Боженьке ближе. Да и покаяться ему есть в чем. Нагрешил… Волею-неволею, а нагрешил! Что-то замолится, но война эта ему ввек не простится. А царица у нас – большая умница, ну чем тебе не Катерина Великая? Уж и теперь не он, а она всем правит. А постепенно еще больше поумнеет, когда вышвырнет из Думы всех этих болтунов. Она только этого и ждет. Туда им и дорога! Ишь, затеяли – лишить Россию царя, помазанника Божьего. Сами власти захотели, дурачье. Куда им?! Всех выкинем! Давно уж пора! А хуже всего тем придется, кто против меня злоумышляет!