Любимая женщина Альберта Эйнштейна - Юрий Сушко

Сердечные пожелания и привет от твоего А.Э.

Сегодня у тебя, кажется, должен быть Новый год. Счастья в 1946 году».

– Ну и?..

– Сергей, откуда это письмо у тебя?

– На тумбочке валялось. Нечего вещественные доказательства разбрасывать, «любимейшая»... Добрые люди помогли с переводом.

Учитывая темперамент обоих супругов, понятно, что семейная сцена была более чем бурной. Прислуга забилась на кухню и не высовывалась.

С той поры жить они стали по-разному: Коненков – в творчестве, а Маргарита – в четырех стенах. Ее не интересовало ничего – ни политика, ни искусство. Она жила воспоминаниями о человеке, который остался далеко-далеко и с которым она больше уже никогда не увидится. Лишь перечитывание писем из Америки помогало ей держаться на плаву...

ПРИНСТОН – НЬЮ-ЙОРК, 1946

«Чего-либо... драматичного не наблюдается в моем здешнем маленьком мирке, – извещал Эйнштейн свою далекую московскую подругу. И делился сомнениями. – Как собака, я честно мучаюсь со своим молодым ассистентом, чтобы решить загаданную самим загадку. Иногда я спрашиваю себя, не сошел ли я окончательно с ума, не находя решения. Это своеобразный контраст между тем, кто есть человек на самом деле, и тем, за кого его принимают. В этом году я остаюсь в Принстоне, так что не надо опасаться за мое физическое и душевное здоровье (яхта)... От моего имени все собирают деньги на общественные нужды: евреи, физики-атомщики и штат Нью-Джерси. Последний – на помощь голодающим в Европе...

С сердечными пожеланиями. Целую. Твой А.Э.».

Осознавая свой долг перед обществом, Эйнштейн строго следовал своим нравственным заветам: «Забота о человеке и его судьбе должна быть основной целью в науке. Никогда не забывайте об этом среди ваших чертежей и уравнений». Хотя в душе он был поклонником Спинозы, никогда не обращавшегося к власть имущим, независимого от всех, избравшего себе профессию гранильщика алмазов, чтобы никто и ничто не мешало уединенным размышлениям. Эйнштейн тоже не раз говорил о своей мечте быть ремесленником или смотрителем маяка как об идеальном общественном положении мыслителя.

Однако исторические обстоятельства постоянно понуждали его к активному вмешательству в жизнь.

В послевоенные годы, опасаясь того самого атомного джинна, выпущенного с его косвенной помощью из бутылки, Эйнштейн стал пылким сторонником мирового правительства, которое стало для него «спасительным понятием». Хотя он и опасался тирании со стороны подобного монстра. Но еще большую тревогу вызывала у него потенциальная «война всех войн». Его преследовало чувство вины. Он не раз сожалел о том самом письме президенту Рузвельту, написанном еще в 39-м году, в котором призывал максимально ускорить работы по созданию американской атомной бомбы в противовес возможной германской.

Беседуя с журналисткой Антонией Валлентайн, Эйнштейн произнес покаянную фразу: «Я нажал на кнопку...» Хотя, в общем-то, ему было органически чуждо представление о зависимости исторических событий от воли человека, творящего историю. Себя он, во всяком случае, к таковым не причислял. Эйнштейн в абсолютной степени владел искусством той самой толстовской «зеленой палочки»; вернее, отрешенность от мыслей о себе была для него не искусством, а органическим свойством внутреннего мира.

Роковым образом все совпало. Трагедии вселенские и личные. Беря всю вину на себя за то зло, которое существует в мире, он особенно переживал многовековую трагедию разрушительного использования достижений разума. Человеческий интеллект должен искать гармонию в природе, вести к ней общество. Но в антагонистическом обществе плоды разума могут стать отравленными, и каждая научная идея, каждое открытие внутреннего ratio мира могут стать оружием иррациональных сил. Подобные мысли мучили Эйнштейна постоянно.

Он знал: «Освобождение атомной энергии не создает новой проблемы, но делает более настоятельным разрешение старой проблемы». А именно – в возможности агрессивного и разрушительного применения научных открытий. И нередко говорил о том, что открытие цепных атомных реакций так же мало грозит человечеству уничтожением, как изобретение спичек. Поэтому необходимо сделать все для устранения возможности злоупотребления этим средством.

Двести тысяч человек погибло при бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. Двести тысяч... Да тех, кто отдал приказ о бомбардировке, надо судить, как нацистов. И его самого в том числе. Ради чего, спрашивается, уничтожать тысячи людей? Для того, чтобы продемонстрировать Сталину, кто в мире хозяин?! Боже.

Весной 1946 года Эйнштейн встретился с приехавшим в Америку известным советским писателем и публицистом Ильей Эренбургом. «Эйнштейну, когда я его увидел, – вспоминал Илья Григорьевич, – было за шестьдесят лет; очень длинные седые волосы старили его, придавали ему что-то от музыканта прошлого века или от отшельника. Был он без пиджака, в свитере, и вечная ручка была засунута за высокий воротник, прямо под подбородком. Записную книжку он вынимал из брючного кармана. Черты лица были острыми, резко обрисованными, а глаза изумительно молодыми, то печальными, то внимательными, сосредоточенными, и вдруг они начинали смеяться задорно, скажу, не страшась слова, по-мальчишески. В первую минуту он показался мне глубоким стариком, но стоило ему заговорить, быстро спуститься в сад, стоило его глазам весело поиздеваться, как это первое впечатление исчезло. Он был молод той молодостью, которую не могут погасить годы, он сам ее выразил брошенной мимоходом фразой: «Живу и недоумеваю, все время хочу понять...»

А проницательного физика в своем российском собеседнике волновало то, о чем он позже сообщит Маргарите: «Конечно, такому человеку противостояние со многими могучими официальными инстанциями не доставляет радости. Он будет счастлив, когда это все закончится».

Они много говорили о трагических последствиях создания атомной бомбы. По мнению Эренбурга, Эйнштейну казалось особенно страшным то, что многих американцев разрушение Хиросимы и Нагасаки не встревожило. Такая потеря памяти казалась ученому величайшей угрозой для цивилизации. Он рассказал своему московскому гостю притчу: «В Центральной Африке существовало небольшое племя... Люди этого племени давали детям имена Гора, Пальма, Заря, Ястреб. Когда человек умирал, его имя становилось запретным (табу), и приходилось подыскивать новые слова для горы или ястреба. Понятно, что у этого племени не было ни истории, ни традиций, ни легенд, следовательно, оно не могло развиваться – чуть ли не каждый год приходилось начинать все сначала. Многие американцы напоминают людей этого племени... Я прочитал в журнале «Ньюйоркер» потрясающий репортаж о Хиросиме. Я заказал по телефону сто экземпляров журнала и раздал мои студентам. Один потом, поблагодарив меня, в восторге сказал: «Бомба чудесная!..» Конечно, есть и другие. Но все это очень тяжело...»