Любимая женщина Альберта Эйнштейна - Юрий Сушко

Коллеги скульптора ревниво поглядывали на роскошно обустраивавшегося мастера. Посыпались упреки: дескать, прожив самые тяжелые для страны годы за океаном в тепле и достатке, он совершенно незаслуженно получил от власти слишком много. На всякий случай присовокуплялись модные в те годы обвинения в «формализме» и «модернизме». Травля дошла до предела. Искусство (вернее, его деятели) требовало жертв.

Спохватившаяся Маргарита Ивановна в отчаянии написала слезное письмо самому Лаврентию Павловичу Берии с просьбой оградить семью от необоснованных нападок с учетом «ее заслуг и заслуг С.Т.Коненкова перед Родиной». Лаврентий Павлович мгновенно отреагировал. Благодаря «профилактике» злопыхателей удалось легко усмирить.

А когда Сергею Тимофеевичу Коненкову была присуждена Сталинская премия, злобный вой завистников и вовсе сошел на нет. Ведь Коненков официально стал как бы придворным художником, и высказывать критические замечания в адрес сталинского лауреата уже было просто небезопасно...

«Только что сам вымыл себе голову, но без особого успеха. У меня нет твоих умений и аккуратности... Но как мне все здесь напоминает о тебе: Альмаровый плед, словари, и чудесная трубка, которую мы считали потерянной, и куча вещей в моей келье. Ну и, понятно, осиротевшее гнездышко...»

Так Эйнштейн писал Маргарите 27 ноября 1945 года. Писал просто так, в никуда. Но через месяц он получил возможность сообщить ей новые трогательные подробности своего бытия:

«Я совсем запустил волосы, они выпадают с необычайной скоростью. Скоро ничего не останется. Гнездышко также имеет захудалый и обреченный вид. Если бы оно могло говорить, ему нечего было бы сказать. Я пишу тебе это, прикрыв колени Альмаровым пледом, а за окном темная-темная ночь...»

Ах ты, коварная искусительница Далила... Ну, а ты, забывчивый лохматый Самсон?..

ПРИНСТОН, 24 декабря 1945

Оппенгеймер не сомневался: Эйнштейн непременно поддержит его идею. Когда он без всякой договоренности примчался к нему, мэтр тихо-мирно сидел на веранде в плетеном кресле и наслаждался гаванской сигарой. На взволнованного Роберта он смотрел с улыбкой:

– Что-то случилось?

– Мистер Эйнштейн, мы должны... Обязательно должны обратиться к нашим русским коллегам. Они же тоже занимаются бомбой. Я говорил с Юри, Лангмюром. Это должно быть коллективное письмо или телеграмма. Они не могут не быть солидарными с нашей тревогой.

– Я гляжу, Роберт, вы просто обожаете эпистолярный жанр, – усмехнулся Эйнштейн. – За свою жизнь я столько написал умных и глупых телеграмм и писем... Руки болят. Не хотите ли выпить чего-нибудь?

– Нет, спасибо.

– Ну ладно, давайте ваше письмо, – по-прежнему мягко улыбаясь, сказал Эйнштейн. – Элен! Принесите нам кофе, пожалуйста! Итак:

«Москва. Президенту Академии наук СССР, господину Вавилову С.И.

...Те, которые в этой стране работали над атомными бомбами, очень взволнованы большими опасностями, которые связаны с этим открытием. Основные факты в этой области и их последствия для жизни человечества сейчас сформулированы в книге, написанной учеными, занимающимися атомными исследованиями, которая в ближайшее время должна выйти. Эта книга также выразит наше убеждение, что угроза бомбы может быть предотвращена только сотрудничеством в международном масштабе путем соглашения или организации, достаточной для того, чтобы обсудить эту проблему, как мировую проблему...»

– Ты что, правда веришь в то, что эта книжка перевернет общественное сознание в мировом масштабе? – оторвался от машинописного текста хозяин дома.

– Верю. Читайте, пожалуйста, дальше.

«Мы предлагаем выдающимся физикам СССР, Франции и Англии принять участие в этой книге краткими высказываниями таких наших русских коллег, как Капица, Иоффе, Курчатов, Ландау, Френкель, или тех, кого Вы найдете нужным указать для этого.

Для того чтобы вся сила мировой научной мысли и научного авторитета могла повлиять на проблемы, поднятые атомной бомбой, мы настойчиво просим Вас протелеграфировать к 15 января высказывания в несколько сот слов на имя Альберта Эйнштейна, Принстон, Нью-Джерси.

Мы были бы рады показать законченную рукопись этой нашей книги тому, кому Вы найдете нужным поручить этот просмотр здесь, и мы можем Вас уверить, что текст, который Вы нам пришлете, будет использован без каких бы то ни было изменений. А.Эйнштейн».

– Ты хочешь, чтобы я подписал это, Роберт?

– Ну конечно.

– Ради бога. Только я всегда привык рассчитывать на какой-то эффективный результат. А тут что? Я уверен, что первым, кто в Москве прочтет наше письмо, наверняка будет советский Гувер – Берия.

– Вот пусть читает и думает.

Письмо, действительно, так и не дошло до академика Вавилова. Но в своем прогнозе Эйнштейн ошибся лишь в одной детали – рассмотрение обращения было поручено не Берии, а не менее зловещей фигуре – Андрею Вышинскому, бывшему грозному Генеральному прокурору страны, в 40-е годы почему-то занявшему должность замнаркома иностранных дел.

МОСКВА, 1946

Интуитивно чувствуя напряженно-опасную московскую атмосферу, Коненков осторожно, исподволь интересовался у доверенных друзей-приятелей судьбами старых товарищей.

– Сергей Клычков? Арестовали в 1937-м, – рассказывали ему. – Жене сообщили, что он осужден Военной коллегией Верховного Суда на десять лет без права переписки. А знаешь, что это такое – «без права переписки»? Расстрел... Коля Клюев тоже канул где-то на Колыме... Как и Бабель... И Мейерхольд тоже... А его красавицу Зиночку Райх помнишь? Да знал ты ее, она же сперва была женой Есенина, а потом уже Мейерхольда... Ее убили в 38-м... Только вот Миша Булгаков помер своей смертью, слава богу, еще перед войной, в 40-м. Считай, повезло... Изя Иткинд с 37-го пропал – шпион, говорили...

Насупленный, молча сидевший в компании Юрий Карлович Олеша вдруг встрепенулся и тоже заговорил о Мейерхольде:

– Он часто, в эпоху своей славы и признания именно со стороны государства, наклонялся ко мне и ни с того ни с сего говорил мне шепотом: «Меня расстреляют...» Тревога жила в их доме. Помимо них, сама по себе. Когда я жил в этом доме в их отсутствие, я видел, слышал, ощущал эту тревогу. Она стояла в соседней комнате, ложилась вдруг на обои, заставляла меня, когда я возвращался вечером, осматривать все комнаты – нет ли кого там, пробравшегося в дом, пока меня не было, заглядывать под кровать и за двери, в шкафы... Тревога была такой властной в его пустом доме, что иногда я просто обращался в бегство. Ни от чего. От обоев, от портрета хозяйки с большими черными глазами, которые вдруг начинали мне казаться плачущими. Хозяйку закололи в этом доме. Так что до появления убийц я уже слышал их, почти видел. За несколько лет. Хозяина расстреляли, расстреляли, как он и предчувствовал это. Перед их гибелью они попрощались со мной в моем сновидении. Подошли к какому-то окну с той стороны, – он взмахнул рукой, – с улицы, и, остановившись перед темным, но прозрачным для меня окном, поклонились...