Последний рубеж - Зиновий Фазин

— Зачем? В бою добудем. Мы в Сибири всё себе добывали… в бою.

Катя слышала эти слова и рассказала Орлику.

— Вот это начдив! — восхищался Орлик. — Да все наши начдивы такие. Коммунисты же они! Ты бы записала для истории, Катя.

Но она по-прежнему за дневник не бралась. Не притрагивался к тетради и Орлик.

Никаких внешних перемен в ней не замечалось, но Орлик знал — очень трудно пережила она смерть Бориса. Голубые глаза ее стали как будто чище, яснее, взгляд проникновенней. Ничто мелкое, будничное, обычное не могло ее задеть. Орлик в разговорах с ней часто слышал уже знакомую фразу: «Ну какое это имеет значение». Или скажет: «Ладно. Пусть».

Работала она много, упоенно, из аппаратной почти не выходила.

И вдруг на Катю что-то нашло, опять она взялась за дневник.

«Надо записать про то, что однажды говорили наши штабисты о народной интеллигенции.

Да, конечно, главная сила у нас рабочий класс, он ведущий в революции, и вся история последних десятилетий это показывает. Но какую большую роль сыграла и наша народная интеллигенция! Вышла она из крестьянства, как и мой отец. В основном, надо считать, из крестьянства, но отчасти и из обедневшего дворянства. И какие же блестящие имена выдвинулись из этой среды — от декабристов до большевиков наших дней! Ведь и мой Б. тоже был из народной интеллигенции, и вообще ее роль в России удивительна.

Думаю, не упрекнут меня, что мимоходом я здесь воздала должное памяти Бориса. Иначе не смогла…»

Орлик видел, Катя что-то вписала в тетрадь, и его разобрало любопытство, — взял дневник к себе, почитал и вернул Кате со словами:

— Ничего… Только, вишь, поистрепалась маленько обложка. Края загнулись.

— Ну какое это может иметь значение! — отозвалась Катя.

С этого дня она уже часто бралась за дневник.

«Сегодня опять видела Блюхера. Энергичный, волевой, это сразу бросается в глаза. И тоже еще совсем молодой. Удивительно! Все, за редким исключением, все наши комдивы и комиссары как на подбор почти в тех же годах, что Эйдеман и Уборевич, или чуть постарше.

И вот что еще я замечаю. Может, еще слишком мало знаю, но то, что мне уже сейчас известно, дает удивительную картину. У нас есть много прославленных на фронте имен полководцев, а в газетах о них мало или почти совсем ничего не пишут. Изредка мелькнет чье-нибудь имя, и то где-то между строк. Главное — массы, армия, народ, рабочий класс. И это правильно, мне кажется. Все большие и маленькие наполеоны любят греметь. У нас этого не любят.

Вот и о Блюхере ни слова я не встречала. А говорят, он герой. Сам из рабочих, был слесарем и еще на первой мировой войне отличался необыкновенной храбростью и был несколько раз ранен…»

«Мой Орлик ходит в поездную мастерскую при станции и что-то мастерит там…»

«Еще о Блюхере. Вот какая история произошла с ним, когда он воевал совсем молоденьким на германском фронте. К 1915 году, то есть пять лет назад, он уже имел за боевые отличия два Георгиевских креста и медаль, а этим награждали только за большую отвагу в бою.

И вот однажды его доставили в госпиталь сразу с восемью тяжелыми ранами. Казалось, обречен солдат, не выживет. Все-таки ему сделали операцию, на авось.

Прошел день, второй, третий — он в сознание не приходит. Ну, решили, что умер, и снесли в морг.

Утром профессор, который его оперировал, обходит палаты и видит: пет Блюхера на койке. Где Блюхер?

— Труп в морге. Умер, бедняга.

Профессор — Пивованский, говорят, его фамилия — почему-то не поверил в смерть солдата, сам пошел в морг. Нет! Что-то живое в теле еще теплится, хотя уже который день солдат лежит, не движется.

— Обратно его в палату! — потребовал профессор.

И Блюхер выжил, воскрес.

Разве такого человека может что-нибудь устрашить?

Впрочем, сегодня я видела, как он нервничал, переговариваясь по телеграфу с начальниками еще не подошедших эшелонов его дивизий. Увы, быстрее быстрого наши дороги везти не могут…»

И вот еще запись, говорящая о личном, но касается она не самой Кати, а ее дружка:

«Все вдруг переменилось в судьбе Орлика за один день!..»

Что же произошло?

Был послеполуденный час, когда Катя проснулась и поглядела на стенные «ходики». Нет, на дежурство было еще рано собираться, за аппарат она засядет в семнадцать ноль-ноль. Поспать еще чуток, что ли? В последнее время Катя все свободные часы отлеживалась на своей койке в общежитии — смотрит в потолок, о чем-то думает, а устанет от дум, задремлет и порой во сне застонет.

Орлик ее не беспокоил, где-то пропадал. Иногда наведается, посидит у койки с полчасика, и был таков.

На штабном узле связи работали еще три девушки, и все они были уверены, что Орлик — сердечная симпатия Кати, и у нее всерьез спрашивали, не собираются ли они пожениться. Хороший, мол, парнишка и боевой кавалерист, его могут скоро командиром сделать. Отшучиваясь, Катя отвечала в таких случаях, что, конечно, они обязательно поженятся, но только у них уговор отпраздновать свадьбу в Крыму, когда белых вместе с Врангелем потопят в Черном море.

«Ходики» показывали четвертый час. В общежитии было душно, и Катю потянуло на воздух. Солнце закрывала какая-то сизая хмарь, к вечеру, наверное, будет дождь. И пора ему быть — такая сушь стоит в степи, все жалуются на пыль и жару.

Натягивая на себя гимнастерку, Катя ощутила в нагрудном кармашке что-то твердое. Что это? Вытащила и ахнула.

Из овала разбитого зеркальца на нее смотрел портрет Бориса. Портрет был вырезан из политотдельской листовки и аккуратно подогнан к рамке, а сзади все закреплялось стенкой из жести. Катя сразу поняла, чья это работа, поцеловала портрет и, растроганная, помчалась в мужское общежитие искать Орлика. И тут ее ждала новость: Орлик отчислен из кавалерии.

— Сам Уборевич вызывал его к себе на особый разговор, — сообщил дневальный.

У Кати перехватило дыхание.

— Да разве командарм здесь?

— Здесь. С утра еще.

— Почему же Орлик отчислен, не знаете?

— Как не знать-то? Все знают, и я знаю, хе-хе. Не кавалерист он, оказалось, а баба. Во какая штука, милая!

Хитро щурясь на Катю, дневальный проговорил еще:

— А ты-то что? Нешто не знала? Э-э! Знала ты!

Сердце у Кати колотилось, она ничего не понимала. «Ужас какой! — говорила она себе. — Ах, беда!» Но почему беда? Почему ужас? Одновременно с испугом и волнением Катя испытала нечто даже похожее на радость. Да не к лучшему ли это, Орлик, братик ты мой, вернее сказать — сестричка дорогая! Уж коли так, то так! Только бы ты сгоряча от обиды чего-нибудь не натворила, Сашенька, буду теперь так тебя называть!

Катя выскочила из общежития и пошла вдоль станции, сама не зная куда. Хотелось понять, что же, однако, произошло. «Особый разговор был…» Ха… О чем же?

Проще всего было вернуться, зайти к вестовому Эйдемана и порасспросить, в чем тут дело. Но в штабе сейчас шло совещание, и, понимая, как важно все то, что там решается, Катя совестилась отрывать людей разговорами личного характера. Да и хотелось сначала найти Орлика, а его нигде не видно было.

Что же случилось с Орликом?

К счастью, сам он рассказал об этом и, как часто бывало, когда наш герой брался за дневник, все начисто выложил, не таясь. Рубить, так сплеча, и коли уж на то пошло, то не криви душой. Что было, то было, крой правду-матку до конца. Так случилось и в этот раз.

Долго он, мы видели, не притрагивался к дневнику. У Кати тоже были перерывы, но куда покороче.

Итак, пришло время, настал час, когда сам Орлик не смог больше молчать, — и прекрасно! Смотрите, как занимательно и живо он все описал. Помните его рассказ, как он стал кавалеристом? Теперь рассказ пойдет уже о другом.

«Все! — читаем мы в дневнике собственное признание Орлика. — Кончилось мое мужское житье. Ввиду чего прошу считать недействительным все прежнее, то есть и то, что записано тут, и то, что не записано, а все равно пережито и зарыто в сердце. Уже я больше не конник, а санитарка полевого медсанотряда, а точнее говоря, сестричка милосердия, в каковой новой роли я остаюсь служить в нашей Красной Армии».

Дальше идет рассказ Орлика о том «особом» разговоре с командармом, который так интересовал Катю.

«Пишу, а слезы застилают мне глаза. Теперь я вроде женщина, могу себе позволить. Не от каприза же, не от пустой дурости, а от серьезной причины все-таки. Пишу это под влиянием Катиной теории, про которую особо доложу. Катя от меня не отходит, каждую минутку урывает, чтоб меня утешить и ободрить. А мне того не надо — ни того, ни другого. Вот только про теорию ее, видать, оно и стоит подумать.

А сейчас вот что.

Вчера, значит, дело было. Слышу — командарм Уборевич прибыл. Ну, думаю, значит, скоро дело будет, надо опять попроситься на передовую, не усижу я тут при штабе. Давно бы попросился, да жаль было Катю одну оставить по причине, из-за которой один я мог ей посочувствовать, а другие-то ничего не знают! Для Кати товарищ Б. был не просто «лохматый», а действительный «предмет души», как я уже писал, то есть писала. Но вчера судьба постучалась и в мои ворота. Да, теперь уже Катя мне сочувствует, а свою беду глубоко захоронила в душе.