Воскресный день у бассейна в Кигали - Жиль Куртманш

Посевы наши все разорены[55].

17 апреля

Воскресенье. Неделя, как я замужем. Кажется, по воскресеньям не убивают. В доме было полно родственников и друзей, они весело болтали. Я слышала, как соседи смеялись и переговаривались друг с другом из своих домов. Приходил Модест, немного растерянный. Его жена считает, что он влюблен в меня, но он хочет доказать ей, что это не так, да и некоторые ополченцы говорят, что он держит в своем доме шлюху-тутси и пользует ее один. Им он тоже должен доказать, что это не так. Он открыл дверь, и вошли все они, первой - его жена, подошла и плюнула мне в лицо. Они даже не попросили меня раздеться. Они знали, что я красивая, но их это не интересовало. Они пришли не смотреть, а иметь. Первый был жирный и в стельку пьяный. Он поднял меня одной рукой и положил на маленький стол так, чтобы у меня свисали ноги и он мог делать свое дело стоя, не склоняясь надо мной. «Они грязные, эти тутси. Надо их помыть». Он засунул бутылку пива мне в вагину, и все вокруг захохотали. На десятом я перестала считать. Я видела, что Модест смотрит на меня. Никто не снял штанов, никто не прикоснулся ко мне, зато все таращились, пока пыхтели надо мной, напрягались и кончали. Последним подошел Модест. Он не смог возбудиться. Над ним все смеялись. Я устала, и теперь я точно знаю, что умру.

18 апреля

Модест пришел с чашкой кофе и кусочком хлеба. Он извинился, сказал, что я должна его понять. Если бы он меня не отдал, со мной поступили бы гораздо хуже. Он спас мне жизнь и хочет, чтобы я была ему признательна. Хуже? Да, например, они могли отрезать мне грудь мачете, раскроить череп, отрезать руки и оставить подыхать, как это делали со всеми остальными. Как он делал со всеми остальными, со всеми врагами. Я осталась жива, и он хочет, чтобы я его поблагодарила. Через несколько дней все тутси будут мертвы. Тогда я ему сказала, что я мертвее любого трупа, что я чувствую, как из моих внутренностей, через все поры моего тела струится запах смерти. Наверное, я говорила слишком громко, - он ударил меня.

Знай, благое грядущее: вытекший глаз - это я,И разверстый живот, и лохмотья кровавого мяса -Это я. Я - червями кишащая масса[56].

19 апреля 

Я уже по земле не хожу, я в земле, я лежу,Я в могиле[57].

Бернар, с тобой я говорю и представляю, как ты меня слушаешь. Я знаю, что ты не сердишься на меня за то, что я искала удовольствие в боли. Но у меня не получается вести их теми дорогами, которые ты мне открыл. Они меня не понимают. Мы с ними говорим на разных языках. Мы живем на разных планетах. Я знаю, они убьют меня, когда я провоняю тухлятиной от всех этих грязных членов. Если мне не дано испытать никакого удовольствия от медленно приближающейся смерти, то лучше уж выбежать на солнце и умереть от одного удара мачете. Через несколько минут я уйду из этого дома с этой тетрадкой и Элюаром, свободная как никогда, потому что теперь, Бернар, я мертва.

Нам не дано состариться вдвоем.Вот деньНенужный: времяСтало лишним'.Любовь моя легка, но в муках тяжесть есть…

Жантий вышла из клетушки, в которой была заперта, и обнаружила, что дом пуст.

Пройдя несколько минут по кварталу Содома, где жил Модест, она увидела заграждение, которое охраняли несколько смеющихся ополченцев. У нее не было сил идти дальше. Она села прямо посреди грунтовой дороги, потом легла, задрала платье и раздвинула ноги, приготовившись к последнему унижению. Тут она и умрет. Но у этой Жантий ничего не осталось от былой красоты, которая еще десять дней назад сводила мужчин с ума. Теперь она скорее походила на распухшую тушу животного. К ней подошли два ополченца и посмотрели на нее с отвращением. Самый молодой, ему было не больше шестнадцати, наклонился и разорвал сорочку, потом содрал с нее бюстгальтер. Только ее грудь и уцелела, она - единственное, что осталось от былой красоты. Крепкая и острая, она словно бросала вызов, одним своим видом выражала немой укор. Молодой парень нанес два быстрых удара мачете, и грудь Жантий распалась, как спелые гранаты. Они Оттащили ее и бросили на обочине дороги. Мать Эмериты, чей публичный дом находился в нескольких метрах от этого места и все еще работал, услышала предсмертный крики Жантий в высокой траве и отнесла ее в одну из комнатушек с зелеными стенами. В другой Комнате у хозяйки заведения прятался доктор Жан-Мари, который с теплотой и уважением занимался всеми девушками квартала. Это был порядочный тутси. С помощью немногих оставшихся у него перевязочных материалов и обычных ниток он попытался залатать раны, но сказал, что Жантий осталось жить совсем немного. Ее знобило, ужасный кашель сотрясал все ее тело, а у него остался только aспирин. Мать Эмериты прочла имя Валькура на белом листе в «Собрании сочинений» Элюара, вырвала его, положила в конверт и отправила одного из молодых ополченцев с поста за Виктором, другом Валькypa. Жантий и Виктор долго беседовали, и она передала ему розовую тетрадь. Он встал на колени, долго молился у изголовья молодой женщины и вернулся в «Тысячу холмов». Жантий умерла.

- 15 -

В тот же вечер Валькур явился к Виктору в компании с Зозо. Из Уганды привезли пиво и говядину. На родину большими группами возвращались те, кто бежал из страны в 1963 и 1972 годах, и их дети. Самые богатые приезжали на грузовиках, набитых продовольствием, и занимали заброшенные магазины, не беспокоясь о том, что могут вернуться их хозяева. Жители деревень, традиционно занимавшиеся разведением скота, возвращались вместе со своими стадами, которые опустошали редкие неубранные поля. Все эти люди говорили по-английски и вели себя так, словно никогда не уезжали из страны, которая снова стала им принадлежать. Места хватало. По Би-Би-Си передали, что под натиском войск тутси около двух миллионов хуту бежали в Заир. Еще пятьсот тысяч - в Танзанию. Число погибших, по их данным, приближалось к миллиону человек. Половина жителей страны пропали без вести, погибли или сбежали. Понадобилось всего два месяца, чтобы опустошить целую страну.

Виктор пригласил всех знакомых, которые остались в живых. Все они своим спасением были обязаны хуту, которые укрыли их, не испугавшись тем самым подвергнуть себя смертельной опасности. Он хотел, чтобы Валькур поговорил с ними, а потом снял фильм, написал книгу или серию статей. Владелец ресторана объяснил ему, что забывать о геноциде нельзя, но и выставлять демонами всех хуту тоже не стоит. Когда-нибудь им всем придется снова научиться жить вместе. До глубокой ночи они рассказывали свои истории, Валькур записывал, остальные приглашенные молча поглощали говядину и пиво из Уганды.

После, когда они остались одни, Валькур спросил Виктора, видел ли он труп Жантий, знал ли, когда и как она умерла, кто ее убил.

– Ее труп видела мать Эмериты, она же и нашла тетрадь. Это все, что я знаю. Зачем тебе знать больше?

– Мертвые имеют право на жизнь, Виктор.

Он должен был закончить прерванный дневник, заполнить словами последние чистые листы, восстановить последние часы, последние дни.

– Виктор, я должен найти Модеста, его жену, его семью, тех ополченцев с блокпоста. Ты мне поможешь? А еще мне надо найти ребенка.

– Ты хочешь отомстить?

Валькур пожал плечами и даже как будто улыбнулся.

– Нет, вовсе нет. Отомстить кому? Модесту? Это дело полиции и судов, когда таковые появятся. Да и виноват ли он? Отомстить Истории, бельгийским кюре, посеявшим здесь семена своего рода тропического нацизма, Франции, Канаде, ООН, которые своим молчаливым попустительством позволили одним неграм убивать других? Вот кто настоящие убийцы, но мне до них не достать. Нет, я просто хочу узнать, а потом рассказать об этом.

Он вдоль и поперек обследовал пустующий дом Модеста и нашел только красный фишю, возможно, тот, что был на Жантий утром 11 апреля. Соседи тоже сбежали, и соседи соседей. Мать Эмериты слово в слово повторила версию Виктора. Она полагала, что Модест вместе с семьей бежал в Рухенгери, а потом, возможно, в Гому, в Заир, куда ушли военные и правительство. Окрестности Гомы превратились в огромную свалку истерзанной варварской цивилизации. Военные и ополченцы, вслед за которыми страну покинула большая часть населения, теперь правили в своей новой республике - в царстве холеры и туберкулеза. Они уже восстановили прежние порядки. Грабили гуманитарные организации, вымогали, насиловали, убивали. Власть, которую военные утратили в собственной стране, теперь они распространили на сотни тысяч беженцев, утопавших в экскрементах. Благодаря сотне долларов, потраченной на посредников, Валькур вышел на Модеста. Правительство в изгнании повысило его до ранга лейтенанта, и теперь он контролировал торговлю пивом из Кисангани. Он не помнил Валькура. Это был красивый мужчина, который смотрел прямо в глаза и никогда не повышал голоса. Какой смысл интересоваться исчезновением одного единственного человека, когда целый народ хуту под угрозой уничтожения в результате заговора англосаксонцев и протестантов? И это потому, что все белые, кроме французов, ненавидят хуту. К счастью, французы вмешались, чтобы спасти их от истребления, дать им возможность укрыться здесь и подготовить свое триумфальное возвращение. Пропаганда так же сильна, как героин: она незаметно разрушает всякую способность самостоятельно мыслить. Валькур говорил с наркоманом, с той лишь разницей, что вместо зелья этот хуту пристрастился к пропагандистской болтовне. Модест сказал, что никакую Жантий он не знает, не помнил он и того, как остановил колонну ООН на бульваре ОАЕ. Разные женщины, красивые женщины приходили к нему каждый день за защитой или за удовольствием. Весь квартал Содома знал о его мужской силе. Валькур достал розовую тетрадь из сумки, висевшей через плечо. «Сегодня сержант Модест запер меня в одной из комнатушек своего дома». Он продолжал читать тихо, четко проговаривая каждое слово, с длинными паузами, как будто пытался оживить образы. В промежутках Валькур уставшими глазами пристально смотрел в глаза Модесту. Он читал так несколько минут, словно секретарь суда, который без единой эмоции перечисляет детали самого ужасного обвинительного акта. «Модест спросил, идет ли у меня до сих пор кровь, я ответила да. Он не хочет дырку, из которой идет кровь». Лейтенант и бровью не повел. Он открыл еще одно пиво, потом третье и плюнул в сторону Валькура.