Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997 - Пирс Брендон

Но, пользуясь слабостью Китая, британцы обычно перехватывали инициативу и редко теряли лицо. Они продолжали продавать опиум до Гаагской конвенции (недолгое время — и после нее), которая запретила его экспорт в 1912 г. Однако лорд Крюэ, который предполагал, что «индийский наркотик отличается от китайского, как марго 75-го года от австралийского кларета», не мог «избежать нечестивых сожалений о том, что трафик обречен»[671].

Британцы даже проникли в собственную администрацию императора. Например, в морской таможенной службе суперинтендентом с 1863 по 1906 гг. служил сэр Роберт Харт, который стал «главной финансовой опорой китайского правительства»[672]. Харт был и диктатором, и дипломатом. Он очень тщательно работал, хотя жил роскошно, даже держал в Пекине собственный оркестр. В конце концов, у него у него появились другие обязанности — от надзора за маяками до контроля за почтами. Столь же мастерски в 1920-е гг. трудился британский генеральный консул сэр Сидни Бартон, который стал «практически самодержцем Шанхая»[673].

Но такие паразитические микроколонии, как и порты, открытые по договору для внешней торговли, мало повлияли на обширный край Китая. Британцы поселились на спящем гиганте, и тот, проснувшись, стряхнул их с себя. После падения маньчжуров в начале XX века, националистический Китай зашевелился и начал разминать мышцы. Хотя его сотрясали внутренние беспорядки, он воспользовался тем, что восточные технологии догоняют западные, а Британская империя была слишком растянута в период между двумя мировыми войнами, чтобы поддерживать престиж силой.

Конечно, капиталистическая колония Гонконг прожила дольше, чем такие порты. Это случилось благодаря симбиотическим взаимоотношениям, которые она установила с коммунистической материковой частью. Но китайцам не требовался Карл Маркс, чтобы сказать: империализм основан на эксплуатации. Как Рим, который, по словам Сенеки, «брал дань со всего британского»[674], так и сама Британия безжалостно воспользовалась Китаем. Опиумная война, разграбление летнего дворца и «неравные договоры» не оставили у китайцев сомнений в истинной природе западного империалистического предприятия. Избавление от кровопийц стало только вопросом времени.

Это стремление эхом отдавалось везде, где карта мира была раскрашена красным цветом — от новых завоеваний до старейшей колонии, от Кабула Киплинга до Дублина Диккенса. Даже в то время, когда Британии, мировой державе, никто не смел бросить вызов, империя не продвигалась вперед и не оставалась в том же состоянии без кровопролитного регресса, препятствий и неудач того или иного рода.

Викторианцы с беспокойством подвергали их тщательному изучению, искали признаки слабости в настоящем и симптомы краха в будущем. Они находили много подобного в двух крупнейших катастрофах 1840-х гг. Военное поражение в Афганистане привело к сомнениям в энергии, силе характера и мужестве имперской расы, оно подорвало британский престиж по всему Индостану. Это было знаком надежды для восставших индийцев. Сильный голод в Ирландии вскрыл пустоту пропаганды о благословенном британском правлении и распространил неукротимую ненависть и враждебность к империи. Она ширилась на приливе эмиграции по всему миру, а в особенности — в США.

Первая Афганская война (1838-42 гг.) стала первым шагом в «большой игре»[675], которая длилась более века. Ставки оказались высокими — контроль над северо-западной границей Индии. От ее надежности и безопасности, как сказал лорд Керзон, зависела «власть над миром»[676].

Россия была главным противником в этом грубоватом соперничестве, а царь Николай I, реакционный «жандарм Европы», казалось, желал навсегда остаться в Центральной Азии. Он вел дипломатические интриги с пуштунами и персами, осуществлял военное давление от Кавказа до Персидского залива.

В Индию можно было вторгнуться только с севера, и британцы начали опасаться, что царь окажется еще одним Александром Македонским. Приближение казаков казалось еще более угрожающим, поскольку верность сипаев оставалась сомнительной. Более того, на карте Гималаи едва ли выглядели мощнейшим природным крепостным валом Земли.

Когда лорд Элленборо, который сменил лорда Окленда на посту генерал-губернатора Индии в 1842 г., прочитал панический отчет о возможном пути вторжения от реки Оксу до Инда, то воскликнул: «Это не только осуществимо практически, но и будет легко, если только мы не решим действовать как азиатская держава»[677].

Палмерстон хотел того же. И Мельбурн согласился с ним: «Афганистан должен быть наш или принадлежать России»[678].

Поэтому правительство стало проталкивать план Окленда по замене эмира Кабула Доста Мухаммеда на марионеточного правителя — шаха Суджу. Десантный отряд добился этой цели в 1839 г. Но британцы, не говоря про последующих захватчиков, игнорировали предупреждение герцога Веллингтона о том, что когда в Афганистане заканчиваются военные трудности, начинаются трудности настоящие.

Как заметил писатель Альфред Лайалл, Афганистан, подобно Армении, оказавшейся между империями Парфии и Рима, научился сталкивать одного сильного соседа с другим в постоянном сопротивлении иностранному владычеству.

Вскоре стало очевидно: шах Суджа, «упрямый, гордый, упорствующий в заблуждениях человек», мог выжить только в круге из британских штыков. Так оккупационная армия стала общим врагом афганских племен, которые при отсутствии чужеземного противника тратили энергию на борьбу друг с другом.

«Мы и наш король очень не нравимся этой стране, — писал один английский младший офицер. — Мы не являемся тиранами в достаточной степени, чтобы нас боялись. Но мы мало сделали, чтобы нас уважала полуварварская страна»[679]. Ее народ был, как в дальнейшем объявил один шотландский офицер, «расой тигров»[680].

Теперь афганцы выслеживали свою добычу в лабиринте узких грязных улочек, по обеим сторонам которых стояли глинобитные дома с плоскими крышами. Таков был Кабул. Каждый мужчина из его шестидесяти тысяч обитателей имел «меч и щит, кинжал, пистолет или мушкет»[681].

Они оскорбляли британцев, нападали и даже убивали иностранных неверных. Самой известной жертвой стал британский посланник сэр Уильям Макнотон. Его убили во время переговоров с мстительным сыном Доста Мухаммеда Акбар-ханом. Лицо последнего во время совершения преступления исказилось «самой дьявольской яростью»[682].

Части разрубленного тела Макнотона пронесли по улицам, а туловище вывесили на крюке для мясных туш на большом базаре.

Однако британский гарнизон, офицеры которого развлекались, рыбачили, играли в крикет, бегали за афганскими женщинами и прыгали на лошадях через стену военного городка вместо укрепления своих позиций и поиска припасов, не нанес ответный удар. Под командованием генерала Уильяма Элфинстоуна, больного некомпетентного человека, который в последний раз видел, как стреляют в бою, при Ватерлоо, произошло самое ужасающее отступление в британской военной истории.

6 января 1842 г. колонна из 4 500 солдат (по большей части, сипаев) и 12 000 маркитантов начала девяностомильный марш по горам. Их целью был Джелалабад, который удерживал генерал Сейл в «солдатском духе английского джентльмена» (столь же гордом, как благородный дух древнего римлянина, если верить словам «Тайме»)[683]. Глубокий снег мешал продвижению подразделения Элфинстоуна, как и огромное количество имущества. Одному полку потребовалось два верблюда для транспортировки запаса сигар из Кабула, а британские младшие офицеры, у которых бывало до сорока слуг на человека, скорее оставили бы свои шпаги и пистолеты, чем отправились бы без «дорожных несессеров, духов, виндзорского мыла и одеколона»[684].

Это была движущаяся добыча, и афганцы бросились на нее, словно волки на отару овец. Они зарезали отставших солдат, угнали вьючных животных, разграбили повозки, в которые запрягали волов. В сумерках первого дня фургон Элфинстоуна проехал только шесть миль, а его арьергард все еще покидал лагерь, который афганцы сожгли дотла.

В жуткий холод в ту ночь некоторые сипаи, вставшие лагерем на открытом воздухе, жгли в кострах свои головные уборы и оснащение. Другие проснулись сильно обмороженными, ноги некоторых солдат напоминали обожженные бревна. Одна англичанка видела, как «мужчины снимали сапоги и целые ступни вместе с ними»[685].

Везде гибли самые слабые. «Стрельба противника снова началась с восходом солнца, — записал капитан Уильям Андерсон в неопубликованном дневнике. — Наши люди ужасно перепутались, я никогда такого не видел. Слуги и маркитанты ходили по лагерю во все стороны, а офицеры прилагали массу усилий, чтобы прекратить этот хаос»[686].