Убийство в соль минор - Анна Данилова

— Вот она ради тебя сделала многое. А ты? Что сделал для нее ты? Чем пожертвовал?

Я ничем не пожертвовал. Я жил в тепле и комфорте, занимаясь любимым делом, да еще и обласканный прекрасной женой.

— Что самое главное для тебя? Твоя музыка?

Я пожал плечами. Не ожидал я от Еремы такого глубокого разговора о любви. Получается, что вот таким уродливым, с односторонней любовью он видел наш с Валей брак.

— Чтобы дотянуться до тебя, она поступила в Суриковку, зубрит свои «ренессансы» и «барокко», открыла художественную галерею, начала разбираться в искусстве, обустроила дом по твоему вкусу, купила рояль, причем уже второй. Она разве что на руках тебя не носит. А ты, что, повторяю, сделал для нее ты?

— Я просто люблю ее.

Он был прав. Я ничего для нее не сделал.

Я вдруг представил себе, что бросаю ради Вали музыку, отказываюсь от своих выступлений, проектов, гастролей, запарываю все контракты. Но кто от всего этого выиграет? Получится, что я останусь должен огромную неустойку, кроме того, если я брошу музыку, то все те усилия, что были направлены Валентиной для того, чтобы я вернулся в профессию, пойдут прахом.

— Ты так и не понял. Ей нужен другой мужчина. Она помогла тебе, протянула руку помощи, а ты и отхватил ту руку по самый локоть. У тебя своя жизнь, у нее — своя. Оставь ее в покое. Ты не ребенок, а взрослый мужчина. Если ты сам не предпримешь ничего, не исчезнешь из ее жизни, то ей будет сделать это еще сложнее, потому что она носится с тобой как мать родная, чувствует за тебя ответственность. Так было в ее прошлом браке, так продолжается и теперь. Но ей нужен другой мужчина, сильный, харизматичный, который бы любил ее больше жизни, который защищал бы ее, оберегал, заботился о ней. Она достойна этого, понимаешь?

— Ты про себя, Ерема? — процедил я сквозь зубы, чувствуя, как начинаю ненавидеть его за все то, что сейчас услышал от него. — Это ты себя имеешь в виду? Ты все это придумал, с Машей, с этим скоропалительным браком, чтобы усыпить мою, нашу бдительность… А сам по уши влюблен в мою жену? Так? Что тебе от нее нужно? Ты хочешь избавиться от меня? А ты знаешь, что с ней станет, если меня не будет?

— Погорюет-погорюет и перестанет. Она сильная. Соль. Она мне как дочь, понимаешь? Она была женой моего лучшего друга, и кроме него, у нее никого не было. Вот поэтому я всегда рядом. На меня всегда и во всем можно положиться.

Наш тяжелый разговор, во время которого у меня буквально пол уходил из-под ног, был прерван появлением Маши.

— Ерема? — Она была явно встревожена. — Ты куда пропал?

Это была уже не та веселая и уверенная в себе женщина. Сейчас, когда она находилась в зависимости от мужчины, который увел ее из родного дома, от мужа, она даже внешне изменилась. Казалась какой-то счастливо-пришибленной, что ли. Кроткой, послушной, загипнотизированной.

— Машенька… — Ерема, который только что отчитывал меня и обвинял во всех смертных грехах, уничтожая меня как личность, как мужчину, который буквально рычал, как готовый наброситься на меня зверь, при появлении Маши расплылся в тупой, блаженной улыбке. Я смотрел на него и отказывался уже понимать происходящее. — Машенька, ну, ты чего? Пойдем, здесь на втором этаже есть комната с ванной, где можно отдохнуть, прийти в себя.

Маша обвила его шею руками, прижалась к нему, зашептала:

— Что-то мне стремно здесь, Еремыч.

Он поцеловал ее в лоб, взял за руку, и они по-шли к лестнице.

— Все будет хорошо, Сол… мммм… Маша, — донеслось до меня.

Я еще какое-то время стоял в холле, оглушенный биением сердца. Соль. Эта «соль» просто въелась, проникла в жизнь Еремы, стала его частью, Еремы, о котором я тоже почти ничего не знал. Они двое — люди, решительно перешагнувшие грань, отделявшую их прежнюю жизнь преступников от жизни обычных, нормальных, чистых от чужой крови людей, пытались приспособиться к последней, и у них это получалось. Деньги помогали подниматься им наверх, ступень за ступенью.

Неужели это правда, то, о чем он мне рассказал? О том, что Валентина не знает, как порвать со мной, что она стала тяготиться мной, что я превратился для нее в обузу? И это после всего, что мы с ней пережили вместе? Да, безусловно, она многим пожертвовала ради меня, она изменила в первую очередь себе. И это ее желание быть вхожей в круг музыкантов, составляющих мое окружение, не было ли лукавством с ее стороны, и основной причиной ее желания самосовершенствования был все-таки я, ей важно было дотянуться до меня?

Но что в этом плохого? Мы полюбили друг друга, нам было хорошо вместе. Или же хорошо было только мне? Зачем Ерема рассказал мне все это, зачем разбередил душу, дал почувствовать себя законченным эгоистом?

За мной пришла Валентина.

— Они уходят, — прошептала она, — надо бы проводить. Ты куда делся? Все нормально?

— Да, абсолютно все, за исключением того, что я попытался отговорить Ерему от этого скоропалительного брака. По-моему, у него крыша поехала.

— Ну и пусть себе едет! — весело отмахнулась Валя. — Это его жизнь. Не так давно у меня крышу сорвало, когда я увидела тебя первый раз. Теперь его очередь… или… — она нахмурилась и посмотрела мне в глаза, — …твоя?

Вайс с женой и свояченицей были уже одеты, стояли в гостиной, о чем-то тихо переговариваясь.

— Спасибо тебе, милочка, за теплый прием, все было так замечательно, душевно. — Ирина Вайс обняла Валентину, потом повернулась ко мне: — Я ужасно рада, что мы теперь породнились. Кто бы подумал! Чудесно! Приходите к нам запросто и приезжайте, прилетайте. Я написала все наши телефоны, адреса, почту, скайп. Когда будете в Германии, остановитесь у нас, дом большой, места всем хватит.

Я поцеловал руку Ирине, потом Ларисе Альбертовне. С Вайсом мы пожали друг другу руки, обнялись.

— Ну, с богом! Желаю тебе удачи, Сережа! И спасибо за Валю. Ты уж береги ее, она — наше сокровище! И обязательно, буквально на днях, соберемся уже у нас, познакомим вас с Петей и Лилечкой.

Потом он склонился к самому моему уху:

— Я все про Риту. В голове не укладывается. Сообщи, когда можно будет забрать тело, я все хлопоты по похоронам беру на себя. И это даже не обсуждается.

Он судорожно вздохнул, подхватил жену под руку, и вся компания двинулась к выходу.

Когда мы остались одни, я попросил Валентину сесть за стол, налил ей вина.

— Как помидоры?

— Очень вкусные, — устало улыбнулась она. — Знаешь, мне кажется, что все это — какой-то сон. Вайсы, Маша, Ерема. События разворачиваются так стремительно, что мне даже страшно.

— Ты любишь меня? — спросил я.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Ерема заявил, что ты не знаешь, как сказать мне о том, что намерена уехать, порвать со мной, — выпалил я и зажмурился, как последний трус. Потом открыл глаза. Валя моя взяла последний помидор, надкусила его и принялась с удовольствием пить сок! Я видел, как под тонкой кожей мышцы ее горла совершают глотательные движения. Губы ее причмокивали, а глаза были закрыты от удовольствия.

Кажется, она не слышала моего вопроса.

— Эта горилла залезла в мой ноут, — наконец произнесла она. — Да, это правда. Я хотела освободить тебя от своего присутствия, от своей опеки. Подумала вдруг, что ты не любишь меня. Так…

— Ты серьезно? Хотела меня бросить?

— Ерема считает, что я купила тебя.

— И ты вот так взяла бы и уехала?

По щекам Валентины покатились крупные слезы. Она разрыдалась.

— Сережа, я запуталась. Я совсем запуталась. Я не уверена, что нужна тебе, понимаешь? Сейчас, когда у тебя все хорошо, когда ты можешь обойтись без меня, ты, быть может, найдешь себе подругу из музыкантов, понимаешь? У меня ничего не получается. Я — не музыкант, не пианистка и даже не скрипачка! Я только еще начинаю кое-что понимать в искусстве, но не чувствую в себе тяги к музыке. Меня заводит запах красок, вот. У меня голова кружится от счастья, когда я мысленно начинаю рисовать картины. Я потому и открыла свою галерею. Да, не смейся, вот такая я странная. Мне хочется купить краски, кисти, холсты, я не знаю, бумагу, но я боюсь начинать, мне даже стыдно! Это как первый раз увидеть море и бояться в него войти, понимаешь? И я боялась тебе в этом признаться. Боялась, что ты будешь смеяться надо мной. А это говорит о чем? О том, мой милый, что я не уверена в тебе. А еще… Молчи, не надо ничего говорить, — она приложила палец к моим губам. — А еще мне страшно, что ты не вернешься со своих гастролей, что закружишься в другой жизни, с другой женщиной. Я ревную, я страшно ревную.

Не помню, в какой миг я крепко обнял ее и прижал к себе. Я вцепился в нее, зарылся лицом в ее волосы, покрывая их поцелуями. Мысль о том, что я мог потерять ее, что однажды, открыв глаза, мог не увидеть ее рядом с собой в постели, что уши мои могли бы не услышать ее нежного голоса, сделала меня и сильным и слабым одновременно.