Звук и ярость - Уильям Фолкнер

– Да, – говорю я. – Я ее получил. Не могли же они прятать ее от меня весь день. Город для этого слишком мал. Мне надо заглянуть домой на минуту, – говорю я. – Можете вычесть из жалованья, если вам от этого полегчает.

– Поезжай, – говорит он. – Теперь я и один справлюсь. Надеюсь, новости не плохие.

– Сходите на телеграф и узнайте, – говорю я. – У них там есть время с вами разговаривать, а у меня нет.

– Я же просто спросил, – говорит он. – Твоя мать знает, что может всегда на меня рассчитывать.

– Как уж вас и благодарить, – говорю я. – Постараюсь вернуться сразу, как смогу.

– Не торопись, – говорит он. – Теперь я и один справлюсь. Поезжай.

Я сел в машину и поехал домой. Один раз утром, второй раз днем, и вот теперь снова, а тут еще она – гоняйся за ней по всему городу и выпрашивай у них разрешение съесть хоть кусочек из того, что на мои же деньги куплено. Иногда я думаю, а какой смысл во всем этом. Я просто полоумный, что тяну лямку после всех этих примеров. А теперь я, конечно, явлюсь домой как раз вовремя, чтобы отправиться снова прогуляться за корзиной помидоров или еще за чем-нибудь, а потом вернусь в город, воняя, как камфорная фабрика, не то голова у меня и вовсе лопнет. Сколько раз я ей повторял, что этот проклятый аспирин – одна мука с водой, чтобы пичкать тех, кто воображает себя больным. Я говорю: ты даже представления не имеешь, что такое головная боль. Я говорю: ты думаешь, стал бы я возиться с этим поганым автомобилем, будь на то моя воля. Я говорю, ладно, обойдусь без машины, научился же я обходиться без многих и многих вещей, но если тебе так приспичило рисковать жизнью в этой колымаге с черным недоростком на козлах, так делай как хочешь, потому что, говорю я, Бог бережет таких, как Бен, уж кто-кто, а Бог, он знает, что обязан что-то для него сделать, но если ты думаешь, что я доверю механизм ценой в тысячу долларов черномазому недоростку, да и взрослому тоже, если уж на то пошло, то сама его ему и покупай, потому что, говорю я, в машине-то ты кататься любишь, разве нет.

Дилси сказала, что мать в доме. Я вошел в переднюю и стал слушать, но ничего не услышал. Я поднялся наверх, но когда я проходил мимо ее двери, она меня окликнула.

– Я просто хотела знать, кто это, – говорит она. – Я тут столько времени провожу одна, что каждый звук слышу.

– Могла бы и не проводить, – говорю я. – Разъезжала бы целый день по гостям, как другие дамы, кто тебе мешает.

Она подошла к двери.

– Я подумала, не заболел ли ты, – говорит она. – Ведь тебе пришлось обедать второпях.

– Ну, подождем до следующего раза, – говорю я. – Чего тебе?

– Что-нибудь случилось? – говорит она.

– Откуда? – говорю я. – Неужто мне нельзя заехать домой посреди дня без того, чтобы всполошить весь дом.

– Ты Квентин не видел? – говорит она.

– Она в школе, – говорю я.

– Скоро четыре, – говорит она. – Я с полчаса назад слышала, как било три. Ей уже пора бы вернуться домой.

– Пора бы? – говорю я. – Когда это она возвращалась до темноты?

– Ей пора бы уже вернуться, – говорит она. – Когда я была девочкой…

– Тебя было кому на ум наставить, – говорю я. – А ее некому.

– Я ничего не могу с ней поделать, – говорит она. – Сколько ни пробовала.

– А мне по какой-то причине и попробовать не даешь, – говорю я. – Ну, так и будь довольна. – Я пошел к себе в комнату. Тихонько повернул ключ и стоял там, пока ручка не повернулась. Тут она говорит:

– Джейсон.

– Что? – говорю я.

– Я просто подумала, не случилось ли чего.

– Здесь – нет, – говорю я. – Обращайтесь по адресу.

– Я не хочу тебе надоедать, – говорит она.

– Рад слышать, – говорю я. – А то я не был уверен. Я думал, что, может быть, ошибаюсь. Тебе что-нибудь нужно?

Через минуту она говорит:

– Нет. Ничего. – И ушла. Я достал шкатулку, отсчитал деньги, снова спрятал шкатулку, отпер дверь и вышел. Я вспомнил было про камфору, а потом передумал, все равно уже поздно было. Да и поездка мне оставалась всего одна. Она стояла у своей двери и ждала.

– У тебя есть какое-нибудь поручение в город? – говорю я.

– Нет, – говорит она. – Я не хочу вмешиваться в твои дела. Но я не представляю, что я буду делать, если с тобой что-нибудь случится, Джейсон.

– У меня все в порядке, – говорю я. – Просто голова болит.

– Мне бы хотелось, чтобы ты принял аспирин, – говорит она. – Я знаю, ты не перестанешь пользоваться автомобилем.

– При чем тут автомобиль? – говорю я. – Как у человека может разболеться голова от автомобиля?

– Ты знаешь, что тебе всегда делалось нехорошо от бензина, – говорит она. – Еще когда ты был маленьким. Мне бы хотелось, чтобы ты принял аспирин.

– Ну, пусть и дальше хочется, – говорю я. – От этого вреда тебе не будет.

Я влез в машину и поехал назад в город. Только я свернул на улицу, как увидел, что навстречу несется «форд». И вдруг он остановился. Я услышал, как завизжали шины, он пошел юзом, дал задний, развернулся, и только я подумал, что за черт, как увидел этот красный галстук. А потом ее лицо в заднем окошке. Он рванул в боковой проезд. Я увидел, что он снова повернул, но только я выехал на параллельную улицу, а он уже сворачивает за угол и мчится как черт.

У меня в глазах стало красно. Чуть я узнал этот красный галстук после того, что я ей говорил, я про все забыл. Даже про головную боль вспомнил, только когда доехал до первой развилки и должен был остановиться. Вот мы тратим и тратим деньги на дороги, но, черт подери, это же все равно что ехать по крыше из гофрированного железа. Хотел бы я знать, как при таких условиях человек может догнать даже тачку. Я свой автомобиль берегу и не намерен разносить его на куски, словно какой-нибудь «форд». Ну, да ведь они его как пить дать угнали, так, конечно, им плевать. Я так говорю: кровь, она всегда сказывается. Если уж в тебе такая кровь, так от тебя чего угодно ждать можно. Я говорю, что бы там, по-твоему, ни была обязана для нее делать, ты все уже давно сделала. Я говорю, с этих пор тебе некого винить, кроме себя, потому что ты сама знаешь, как на твоем месте поступил бы любой разумный человек. Я говорю, если уж мне приходится все время разыгрывать из себя чертова сыщика, так я по крайней мере пойду туда, где мне за это будут платить.

Ну, так мне пришлось остановиться у развилки. Вот тут я и вспомнил про нее. Точно внутрь забрался кто-то с молотком и давай долбить. Я говорю: я пытался оберечь тебя от нее, я говорю: да пусть она идет ко всем чертям, как ей вздумается, и чем скорее, тем лучше. Я говорю: чего еще можно ждать, кроме заезжего коммивояжера и грошовых циркачей, ведь даже городские сопляки теперь обходят ее стороной. Ты не знаешь, что делается, говорю я, ты не слышишь разговоров, которые я слышу, и можешь побиться об заклад, я им затыкаю глотки. Я говорю: моя семья владела здесь рабами, когда вы все держали грошовые лавочки и ковыряли исполу землю, на которую ни один черномазый и глядеть не желал.

Если ковыряли. Хорошо, хоть Господь сделал что-то для этого края, ведь те, кто в нем живет, ни разу палец о палец не ударили. Вот сейчас, днем в пятницу, я прямо отсюда вижу полных три мили земли, которую никто и не думал вспахивать, а все сильные и здоровые мужчины, какие только есть в графстве, сидят сейчас в городе, в этом цирке. Да будь я умирающим с голоду приезжим, так мне даже не у кого было бы спросить, как добраться до города. А она хочет пичкать меня аспирином. Я говорю: нет уж, если я буду есть хлеб, так только за столом. Я говорю: вот ты распространяешься, скольким ты для нас жертвуешь, а сама могла бы покупать по десять новых платьев в год за те деньги, которые выбрасываешь на чертовы патентованные снадобья. Мне от нее нужны не лекарства, а только законная передышка, и она без всякого лечения пройдет, но до сих пор, пока мне приходится работать по десять часов в день, чтобы содержать полную кухню черномазых на той ноге, к которой они привыкли, и посылать их в цирк с черномазыми со всего графства, только этот-то уже опоздал. Когда он туда доберется, представление как раз кончится.

Ну, потом он поравнялся с машиной, и когда мне наконец удалось вбить в его башку, не проезжали ли мимо него двое людей в «форде», он сказал: да. Я поехал дальше и там, где ответвлялся проселок, увидел следы шин. Эб Рассел возился на своем участке, но я даже не стал его расспрашивать, и едва проехал его сарай, как увидел «форд». Спрятали, нечего сказать. Вот так всегда, что бы она ни делала. Я так говорю: меня ж даже не столько это возмущает, она ведь ничего с собой поделать не может, а то, как она плюет на свою семью и не желает соблюдать никаких приличий. Я все время боюсь, что наткнусь на них где-нибудь посреди улицы или под фургоном на площади, как на собачью свадьбу.

Я поставил машину и вылез. И вот теперь иди в обход через распаханное поле, единственное, которое я видел на всей дороге от города, и при каждом шаге тебя словно кто-то сзади дубиной по затылку бьет. Я все думал о том, что вот перейду поле и уж дальше пойду по ровной земле, не спотыкаясь на каждом шагу, но в лесу было полно кустов, крутись тут среди них, а потом я дошел до овражка, заросшего шиповником. Я пошел было вдоль него, но заросли становились все гуще и гуще, а Эрл тем временем небось названивает домой, чтобы узнать, где я, и совсем расстраивает мать.