Звук и ярость - Уильям Фолкнер

А потом, слышу, заиграл оркестр, и они мало-помалу убрались. Отправились на представление все до единого. Торгуются из-за двадцатицентового ремня, выгадывают пятнадцать центов, чтобы отдать их шайке проклятых янки, которые, может, долларов десять заплатили за такую привилегию. Я прошел на склад.

– Ну, – говорю я, – если ты не побережешься, этот болт врастет тебе в руку. И тогда я его топором вырубать буду. Что, по-твоему, будут есть долгоносики, если из-за твоей возни с культиваторами они совсем без хлопка останутся? – говорю я. – Полынь?

– А на трубах играть они умеют, – говорит он. – Мне вот сказали, у них там один человек играет на ручной пиле. Прямо как на банджо.

– Слушай, – говорю я. – Знаешь, сколько этот цирк потратит тут в городе? Долларов десять, – говорю я. – Те самые десять долларов, которые уже лежат в кармане у Бака Терпина.

– А за что это они дали мистеру Баку десять долларов? – говорит он.

– За привилегию устроить тут представление, – говорю я. – А все остальное, что они тут потратят, у тебя в глазу уместится.

– Выходит, они уплатили десять долларов, только чтоб представлять тут? – говорит он.

– Всего-навсего, – говорю я. – А сколько, по-твоему…

– Вот так так, – говорит он. – Это что ж, выходит, с них же еще и деньги берут, чтобы они тут представляли? Да я бы хоть сейчас десять долларов заплатил, только чтоб посмотреть, как он на пиле играет. И по ихним ценам выходит, что завтра поутру я буду им должен девять долларов семьдесят пять центов.

А потом какой-нибудь янки начинает морочить тебе голову разговорами о том, что неграм надо дорогу открыть. Ну и открывай, вот что я говорю. Только пошире – так, чтобы к югу от Луисвилла ни одного и с ищейками было бы не отыскать. Потому что я растолковал ему, как они в субботу ночью отправятся дальше и увезут из нашего графства не меньше тысячи долларов, а он говорит:

– И на здоровье. Я от этих двадцати пяти центов не обеднею.

– Какие, к черту, двадцать пять центов, – говорю я. – Не в них дело. А десять или пятнадцать центов, которые ты выкинешь за двухцентовую коробку леденцов или еще там за что-нибудь. А время, которое ты вот сейчас зря тратишь, пока слушаешь оркестр.

– И правда, – говорит он. – Ну, коли я доживу до вечера, так они увезут из города на двадцать пять центов больше, это уж вернее верного.

– Вот и выходит, что ты дурак, – говорю я.

– Ну и что? – говорит он. – За это же в тюрьму не сажают, а то бы дороги мостили не одни черные каторжники.

Тут я случайно посмотрел в проулок и увидел ее. Я попятился посмотреть на часы и не заметил, кто он такой, потому что смотрел на часы. Ровно половина третьего. Может, кто и удивится, чего это она на сорок пять минут раньше на улице делает, да только не я. Как я посмотрел за дверь, так сразу увидел его красный галстук, и еще подумал, кому это взбрело в голову нацепить красный галстук. Но она кралась по проулку, косясь на дверь, а потому мне не до него было, я уж потом спохватился. Я просто смотрел и диву давался, до чего же мало у нее ко мне уважения: она ж не только школу прогуляла, хотя я ей это прямо запретил, но еще вздумала мне назло пройти мимо магазина, так-таки напрашиваясь, чтобы я ее увидел. Только ей за дверью ничего видно не было, потому что солнце светило прямо с той стороны, и смотри не смотри, толку чуть, словно на включенные автомобильные фары, ну я и стоял там, и глядел, как она проходит мимо: морда размалевана, как у клоуна, волосы напомажены и закручены, а уж платье, да выйди женщина в эдаком виде, когда я был мальчишкой, в самом что ни на есть таком квартале, вот так заголив ноги и задницу, ее бы сразу забрали в участок. Провалиться мне, они теперь так одеваются, будто хотят, чтобы каждого встречного подмывало хлопнуть по ней хорошенько. Ну и я начал думать, кому это взбрело в голову нацепить красный галстук, и вдруг мне стало ясно, что он из цирка, словно она сама мне про это сказала. Я многое могу вытерпеть; не мог бы, так как бы я в этом бедламе жил, а потому, чуть только они завернули за угол, я спрыгнул и пошел за ними. Дожили: я без шляпы в разгар дня должен бегать по всяким закоулкам ради доброго имени моей матери. Я так говорю: с такой ты ничего не сделаешь, раз уж это в ней сидит. Если это у нее в крови, с ней уж ничего не сделаешь. Только одно и можно сделать: избавиться от нее, пусть себе живет с такими же, как она.

Я вышел на улицу, но их нигде не было видно. А я без шляпы, словно тоже полоумный. Ну и всякий, конечно, подумает: один из них полоумный, другой утопился, а третью выгнал на улицу собственный муж, так чего же всем остальным тоже не ополоуметь. Я все время видел, как они следят за мной, точно ястребы, выжидая случая сказать: ну, меня это не удивляет, ничего другого я и не ждал, в их семье все полоумные. Продать землю чтобы послать его в Гарвард и платить налоги на содержание университета нашего штата хоть я его даже и снаружи не видел если не считать двух бейсбольных матчей и не разрешить чтобы имя ее собственной дочери произносилось в доме ну и отец скоро совсем контору забросил а только сидел весь день с графином мне были видны его босые ноги и край ночной рубашки и я слышал как позвякивает графин а потом уж сам не мог и пришлось Т.П. ему наливать а она говорит ты не уважаешь памяти отца а я говорю это почему же она надежно заспиртована и долго проживет только если я тоже полоумный так что же мне-то выкинуть от одного вида воды меня мутит и уж лучше я хвачу стакан бензина чем виски а Лорейн объясняет им ему пить нехорошо но если вы не верите что он настоящий мужчина так давайте я вас научу как убедиться говорит она если поймаю тебя с какой-нибудь из этих шлюх так ты знаешь что я сделаю говорит она я ей покажу и замахивается я ей покажу только дай мне до нее добраться говорит она а я говорю если я не пью это мое дело но тебя я когда-нибудь ограничивал я говорю я куплю тебе пива столько что хоть купайся если хочешь потому что я уважаю хорошую честную шлюху потому что при таком здоровье матери и моих стараниях поддержать мое положение чтобы она ни в грош не ставила что я стараюсь для нее делать и превратила свое имя и мое имя и имя моей матери в присловье для всего города.

А ее и нет уже. Увидела, что я выхожу, и шмыгнула в другой проулок, и бегает по задворкам с поганым циркачом в красном галстуке, на который все пялятся и думают, кому это взбрело в голову нацепить красный галстук. А посыльный все бубнит и бубнит, ну, я и взял телеграмму, и даже не заметил, как я ее взял. Я понял, что это, только когда расписался в получении, и вскрыл, даже не очень интересуясь, что в ней. Наверно, я и так все время знал. Только этого теперь и не хватало, и ведь нарочно задержали, когда я уже отметил чек в расчетной книжке.

Не понимаю, как этот город величиной не больше Нью-Йорка способен вместить всех, кто обирает нас, деревенских дураков. Работай как черт целый день, посылай им свои деньги и получай взамен малюсенькую бумажку: ваш счет исчерпан при курсе 20.62. Манят вас, позволяют накопить немножко бумажной прибыли и – бац! Ваш счет исчерпан при курсе 20.62. И как будто этого мало, еще плати кому-то по десяти долларов в месяц, чтобы тебе сообщали, как их можно просадить побыстрее, потому что либо он ничего об этом не знает, либо стакнулся с телеграфной компанией. Ну, я с ними покончил. В последний раз меня ободрали. Любой дурак, кроме такого, у которого хватает глупости полагаться на слово еврея, мог бы сообразить, что курс все время будет подниматься, потому что чертову дельту вот-вот опять затопит, и хлопок смоет, как было в прошлом году. Пусть все, что человек вырастил и своим потом полил, вымывает с корнем год за годом, а они там в Вашингтоне тратят по пятьдесят тысяч долларов в день, чтобы держать армию в Никарагуа или еще в какой-нибудь дыре. Конечно, она опять разольется, и тогда хлопок пойдет по тридцати центов фунт. Нет, я просто хочу ущемить их разок и вернуть свои деньги. Я не замахиваюсь на большой куш; это приманка для биржевых игроков в глухих городишках, а я просто хочу вернуть свои деньги, которые заграбастали проклятые евреи с их гарантиями и секретными сведениями. Тогда я покончу с этим, и не видать им больше ни одного моего цента, как своих ушей.

Я пошел назад в магазин. Было уже половина четвертого. Времени ни на что путное не оставалось, но я привык. Этому я и без Гарварда выучился. Оркестр бросил играть. Заманили их всех внутрь, так чего ж дуть зря. Эрл говорит:

– Он тебя разыскал? Вот только что заходил. Я думал, ты где-то на складе.

– Да, – говорю я. – Я ее получил. Не могли же они прятать ее от меня весь день. Город для этого слишком мал. Мне надо заглянуть домой на минуту, – говорю я. – Можете вычесть из жалованья, если вам от этого полегчает.

– Поезжай, – говорит он. – Теперь я и один справлюсь. Надеюсь, новости не плохие.

– Сходите на телеграф и узнайте, – говорю я. – У них там есть время с вами разговаривать, а у меня нет.