Проклятие любви - Паулина Гейдж

– Ты предостерег Тадухеппу?

– Я велел ей молчать о том, что она видела, потому что это может доставить неудобства царице Нефертити. Малышка не сразу поняла, чего от нее хотят.

Тейе опустила взгляд на свои нервно переплетенные пальцы. Потом медленно расслабила руки.

– Всегда остается крупица сомнения.

– Конечно. Но самая ничтожная. Этим утром стражники пустыни нашли человека за дюнами. У него отрезан язык. Удивительно, как он не захлебнулся собственной кровью. Не стоит упоминать, что он не умеет ни читать, ни писать. Он, вероятно, был рабом во дворце, потому что кожа его ладоней совсем не загрубелая. У него исцарапаны руки и живот. Я сам видел его.

Их глаза встретились.

– Ее нельзя наказать, – прошептала Тейе.

– Конечно нельзя. Даже если бы ее вину можно было доказать, – а это невозможно, – она царица, и это ставит ее выше обычных законов. Мы не можем даже арестовать управляющего Мериру. Это было бы равносильно признанию того факта, что она, по меньшей мере, причастна к преступлению.

– Я хотела бы видеть, как с них обоих будут сдирать кожу до самых костей! – с горечью воскликнула она. – Что я скажу Аменхотепу?

– Нет смысла вообще ему что-либо говорить. Только он может вершить суд и наказание в этом деле, а я не думаю, что он станет что-нибудь делать, это доставит ему лишь страдания. Кроме того…

– Кроме того, мы все виновны в таких же преступлениях, совершенных из ревности или страха, – резко закончила она его мысль. – Нефертити научится быть осторожной, как научились и мы. Обними меня, Эйе. У меня болит сердце, я так устала, что не могу больше думать. Мне нужно избыть материнское горе, лишь рядом с тобой я могу позволить себе быть не божеством, а земной женщиной.

Он подошел и сел рядом. Она положила голову ему на грудь, и он обнял ее за шею, как делал много раз в детстве. Мерный стук его сердца успокаивал ее, и впервые с тех пор, как она взглянула на озеро накануне вечером, она ощутила, что тело ее расслабляется и веки тяжелеют. Эйе поцеловал ее и, осторожно опустив на ложе, укрыл покрывалом.

– Поспи, – сказал он. – Я пришлю Пиху и твоих носителей опахал. Не кори себя, Тейе, за то, что ты не смогла предотвратить несчастье, потому что вовремя не вмешалась и не сохранила равновесие между нашими дочерьми. Если бы Ситамон была более хитра и менее самоуверенна, то, возможно, бальзамирования в Обители мертвых сейчас ждала бы Нефертити.

Она что-то пробормотала в ответ, с закрытыми глазами она услышала, как он вышел и позвал ее слуг. Из всех детей, родившихся у нас с Аменхотепом, только Ситамон и мой сын достигли зрелости, – думала она, уже засыпая. – Теперь Ситамон ушла. О, муж мой, возможно ли, что все плоды нашей любви засохнут и погибнут? Так много любви за все эти годы без единого живого следа? Как бы я хотела, чтобы ты был сейчас в моих объятиях.

9

Фараон не появлялся на людях все семьдесят дней траура по Ситамон, и придворным стало казаться, будто он снова находится в заточении, хотя на сей раз по своему собственному выбору. Запретные двери, ведущие в его приемную, оставались закрытыми. Его не было видно ни в саду, ни на строительстве, хотя Тейе донесли, что он повелел начать работы на новых карьерах в Гебел-Силсилехе, чтобы обеспечить каменщиков песчаником. Его дворецкий Пареннефер и главный управляющий Панхеси скромно ходили по коридорам дворца с поручениями своего господина. Иногда Тейе справлялась у них о сыне, и они заверяли ее, что фараон чувствует себя хорошо, что его печаль почти прошла, и он прошел обряд очищения, стоя в грубом платье перед жертвенником Атона и воскуряя фимиам.

– Зачем ему понадобилось проходить обряд очищения? – озадаченно спросила Тейе у Панхеси. – И если он желает этого, то по-настоящему только Птахотеп имеет полномочия совершать такие обряды.

Потупив серьезный взгляд, юноша низко поклонился ей, опустив лицо и воздев раскрытые ладони, отягощенные серебром.

– Фараон очищает себя как человек, а не как бог Египта, а такой обряд может совершить только он сам, – ответил он робко, и Тейе пришлось довольствоваться таким объяснением.

Как и ее супруг, Нефертити держалась в стороне от оживленной жизни двора. Иногда ее видели чинно идущей по своим садам, одетой в белое льняное платье, черные волосы были гладко причесаны, никаких украшений. Взглянув на стройную, прямую фигурку, Тейе мрачно заметила, что красота Нефертити только выигрывает от такой естественности. Сама Тейе не таила зла на девушку. Она воспринимала ее ужасное деяние с мудростью правителя, для которого не существовало четкой грани между добродетелью и вынужденным пороком.

Смерть царственной особы всегда возбуждает множество слухов и домыслов, особенно среди женщин гарема. Тиа-ха рассказала Тейе, что женщины быстро обо всем догадались, но отнеслись к этому терпимо. Они верили, что обе – и царица, и императрица – любили фараона и погубить соперницу Нефертити заставили ревность и страсть. В гареме подобные вещи были обычным явлением. Его обитательницам были близки такие переживания, поэтому они отнеслись с пониманием к содеянному царицей. Единственное, что встревожило их, это обнаружение изуродованного слуги. Они всегда плели свои интриги при помощи слуг, но вместо награды учинить физическую расправу над тем, кто послужил орудием избавления, было попранием одного из неписаных законов гарема. Они одобряли решение Тейе вылечить человека и взять его себе в услужение и расценивали ее поступок как единственное реальное доказательство виновности царицы.

Тейе внимательно слушала подругу. Она знала, что, когда Ситамон похоронят, молва утихнет. Это всего лишь вопрос времени, а оно в дни траура тянется слишком медленно.

Погребение императрицы стало воздаянием последних почестей женщине, которая почти в любом состязании всегда оказывалась второй. Хотя она умерла молодой, однако принадлежала еще старому правлению. Несколько лет она пробыла женой своего знаменитого брата Тутмоса, а после его неожиданной смерти ей пришлось научиться ублажать стареющего, непредсказуемого мужчину. С тех пор она так и жила в тени своей матери – менее сообразительная, менее деятельная, менее властная, чем Тейе. Даже победа в борьбе за корону императрицы – ее единственное достижение – сулила, как оказалось, лишь кратковременный успех.

Погребальную процессию составляли только те управители и придворные, которым по рангу полагалось участвовать в царских погребениях вместе с официальными плакальщицами. Фараон, вышедший из своего добровольного заточения, выглядел отрешенным и тревожно-рассеянным. Он молча занял свое место рядом с Эйе, Тейе и Нефертити. Не проронив ни слова, они расселись в свои носилки, и процессия вереницей потянулась за ними по знакомому пути, который они преодолели не так давно, к гробнице Аменхотепа Третьего.