Разбуди меня в 4.20 (СИ) - Лис Филипп

Он сделал шаг. Да. Если делать так, как говорит Голос, боль уже не так очевидна. Второй шаг принес большее облегчение, но все равно этого было очень мало.

— Ну же, тварь, доставай…

Рука произвольно опустилась в карман и нащупала небольшой трубкообразный предмет. Это оно… Кисть сжалась, пытаясь не выпускать предмет из пальцев. Словно вся жизнь зависела от этого. Теперь стоило подойти к ребенку и пустить это в ход. Ничего сложно. Во всяком случае, он себя так успокаивал. Это не проблема, он делал это уже несколько раз, и ничего страшного не случалось. Каждый раз все проходило весьма гладко. Более того, на утро он успешно убеждал себя, что ничего страшного не происходит. Страшно только в этот самый момент, потом все значительно легче.

— Ну же, ближе… ближе…

Ребенок заметил незнакомца. С невидным видом он стоял у бачка для помоев и весело улыбался, совершенно не подозревая, что его ждало. Может, это все было не просто так? Может, ребенок встретился на его пути не случайно? Но мыслит на эту тему он был уже не в состоянии: голоса в голове стихали настолько же, насколько усиливался один единственный Голос.

— Давай, слабак, покажи, на что ты способен!!

Он никогда не видел своего доктора таким подавленным. Усталым да. Но сегодня кроме усталости была такая чрезмерная подавленность, которая и утомляет и разочаровывает. На какое-то мгновение показалось, будто доктор Левенштейн даже постарел лет на пять или семь. Иногда он так забавно поправлял свои маленькие очки на носу указательным пальцем, нарочито оттопыренным, аккуратным, тонким. Но сейчас он настороженно снял очки, покрутил в руках, положил в карман, тут же снова достал, опять покрутил, одел, снял.

По самому выражению его лица видно было, как мысли не могут прийти к компромиссу в его полной жизненного и профессионального опыта голове. Только когда он совладал с разрывающими его тревожными переживаниями, он смог продолжить более-менее беспристрастно, но с невидимым и неуловимым добрым соучастием в судьбе пациента.

— То есть, голубчик, — произнес он тихо, скорее констатируя, чем спрашивая. — Он заставляет делать вас разные дела?

— Да доктор, вы же уже это спрашивали…

Левенштейн покачал головой.

— Ну вот я и говорю, заставляет… Можно поподробнее?

Несколько минут пациент собирался с мыслями. Он впервые наблюдался у психотерапевта, поэтому такие важные откровенности, на которые он шел, были для него непривычны. В порыве задумчивости он даже поднялся на кушетке, приняв сидячее положение. Хотелось и рассказать все, и сбежать, ничего не рассказывая, одновременно. Хотя, конечно, задним умом он понимал, что лучше рассказать все на чистоту. Что ему будет? Он же не виноват ни в чем. В голову почему-то лезло слово «пока».

— Ну, вот однажды… — На какое-то время он замолчал, но, превозмогая себя, продолжил. — Я ехал в метро… Было уже поздно, поэтому в вагоне никого толком и не было. Только бабушка сидела, и лежал какой-то бомж в дальнем конце вагона…

Доктор внимательно слушал, забыв поправить съехавшие на кончик носа очки. Его пальцы сцепились и переплелись между собой. Только сейчас, уставившись на них, пациент увидел насколько старые у него руки.

— Так вот, доктор… Я спал, а потом проснулся. Как раз тогда, когда начал говорить этот чертов голос. Этот голос мне говорит: «Давай, иди, подойди к бездомному»… Я не очень хотел этого делать. Там же воняло. Но он заставил меня. Я взял газету, которую отложил рядом… Это единственное что я нес в руках… Я осторожно подошел к бомжу… А этот чертов голос… он… Он ведь знает все мои страхи…

Вместе с этими словами где-то на верху, несколькими пролетами выше что-то щелкнуло. Свет погас не только в кабинете доктора Левенштейна, но и во всем больничном крыле. Это стало понятно по тому, как сияющий желтым и синим снег, лежащий под окном, неожиданно утонул в непробиваемой черной тьме. Точно такой же матовой и твердой как тогда, в переулке.

В голове звучало что-то знакомое до боли.

Доктор тихо ругнулся известными эвфемизмами и начал, видимо, шарить по карманам в поисках спички или зажигалки. Сложно сказать что он делал, так как в кабинете было темно, а непривыкший глаз не мог сразу разглядеть что происходит. Очевидно только одно, доктор Левенштейн стоит на месте. На какое-то мгновение он перестал шуршать докторским халатом и, наверное, прислушивался. В наступившей тишине слышно было только его собственное сопение и легкий кашель кого-то этажом выше.

— Э… голубчик, вы где? — тихо спросил доктор.

В данный момент, учитывая сложность обстановки, не очень хотелось ему отвечать.

В одно мгновение все страхи, о которых рассказывала мама, стали реальностью и окружили его со всех сторон. Лишь только стоило незнакомцу высунуть из кармана руку, в которой что-то отчетливо блеснуло, Вадик забыл обо всем: о школе, о компьютерных играх, о друзьях, о котенке с гнутыми в разные стороны зубами и обварными пятнами по бокам. Он развернулся и, что было мочи, побежал, сбрасывая, как учили, ранец, который только замедлял его движения.

В панике, разоряясь громким, отражающимся от высоких до самого неба стен, криком он рванул в самую тьму переулка, где подразумевался выход. Гулкие шаги отражались бесконечными шлепками со всех сторон, растворяясь где-то наверху, где мела пурга и кое-где блестели жестяные карнизы крыш в лучах пробивающейся луны.

Жизнь не проносилась перед его внутренним взором, наоборот, на его внутренний взор упала тяжелая темная пелена. Скорее всего, это правильно. Сейчас не до саморефлексии: незнакомец четко проявил свои мотивы, преследуя Вадика по переулку. Он следовал за ним тихо, не произнося ни звука, неотступно следуя шаг в шаг за убегающим в темноту ребенком. Слова родителей о том, что нельзя ходить по темным улицам в одиночку, обретали на глазах практически прикладное значение в отдельно взятой локальной ситуации. Было очень холодно, но от самоотверженного бега на пределе сил щеки горели огнем. И все-таки уже поздно.

Он упал мягко, просто шлепнулся как мешок с мукой. Просто в одну неприятную минуту ему не хватило сил сделать следующий шаг. Он не запнулся, не поскользнулся. Просто упал на ровном месте, выбившись из сил. Цепляясь ручонками за выступающие из земли куски асфальта и вмороженного в нее мусора, он дополз до кирпичной кладки справа от дороги. Остатка сил хватило только на то, чтобы подняться, упираясь руками в торчащие из стены облупленные кирпичики и развернуться лицом к незнакомцу.

Его фигура возникла прямо перед ним. Свет все также бил ему в спину, от чего тот казался особенно зловещим. Сейчас все замерло, даже подвывания порывов ветра над головой. Слышно было только как колотится в припадке сердце. Это последний, как казалось, и единственный звук, который различали воспаленные и покрасневшие от холода и бегства ушки. В руке незнакомца что-то блеснуло, когда он снова поднял руку. В истерике Вадик отвернулся и закрыл глаза. Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Больше ничего…

Медленно он вышел из подворотни, еле переставляя ноги и держась правой рукой за то место, где сердце сковали болезненные спазмы. Сейчас все проходило. Боль отступала, как и жесткий и тяжелый контроль, который Голос осуществлял над его волей и над его чувствами. Все закончилось, но от этого отнюдь не становилось легче и спокойнее. Прислонившись к стене спиной, он закатил глаза к небу, но и там не находил ответа на то, что с ним происходило.

В болезненной желтизне фонарей отражались сотни, тысячи и миллионы снежинок, спокойно падающих на ровную площадь. Машин не было, одинокий пешеход проскользнул между домами. Хотя ведь еще не так поздно!

Когда ощущение безысходности, которое он сам в себе накручивал, взяло над ним в очередной раз верх, он упал на колени и уперся в истерике в ледяную землю под ногами. Опустив голову вниз так, чтобы она свободно повисла, а шляпа скатилась на землю, он тихо завыл. Снежинки, что падали сверху на освещенную площадь, теперь падали и на него, делая его волосы и плащ белыми.