Маджонг - Алексей Никитин

Молчит таможня. Берет добро. Нетерпеливо барабанит пальцами по столу: «Не задерживайте. Следующий». Даже на допросах в прокуратуре молчит. И только в самые непростые моменты, когда выбора нет и уже не отмолчишься, она тихо шелестит купюрами. Другого ответа она не знает и не понимает другого языка. А вместе с ней не понимает другого языка и весь чиновный мир. Слышите шелест над страной? Это таможня говорит с прокуратурой и милицией; перешептываются суды первой инстанции с городскими администрациями, а те уже шелестят с апелляционными судами и отдельно с администрациями областными, чтобы те слегка пошелестели в столице. И в столице шелестят! Да еще как!

Порыв свежего ветра с Днепра может сорвать шляпу с неосторожного прохожего в Мариинском парке, может выхватить шарик у ребенка и унести его в ясно-голубое киевское небо. Не плачь, детка. Не плачь. Привыкай. Совсем рядом ревут другие ветры, другие ураганы. И не сравниться ветру с Днепра с иссушающими страну самумами, поднятыми шелестом на улицах Грушевского и Банковой. Целые заводы, аккуратно обанкротив предварительно, уносят в безналоговые зоны эти ураганы; в никуда исчезают леса первой категории и миллионы гектаров плодородной украинской земли; срезают и застраивают в Киеве историческую Щекавицу, из последних сил держатся София и Лавра. Долго ли продержатся?.. Ну а если до них уже дошло, то что же говорить о нас, разъединенных и слабых, радостно грызущихся из-за выдуманных, из пальца высосанных пустяков?

Рудокопова выключила телефон, минуту постояла у окна, потом сделала круг по комнате, аккуратно расставляя стулья, взяла со стола стакан и, мгновение помедлив, с силой разбила его о стену. Взяла второй и разбила его вслед за первым. Секретарша, заглянув на шум, увидела Рудокопову, аккуратно подметающую осколки.

— Марина, будь добра, принеси какой-нибудь мешок для мусора.

— Хорошо, — испуганно кивнула секретарша Марина и быстро закрыла дверь, подумав, что лучше бы Рудокопова на нее наорала. Она толком не поняла, в чем дело, но одно было ясно: сейчас совсем не подходящий момент для разговора с Рудокоповой. Все дела надо срочно переносить на завтра.

Именно в этот неподходящий момент Малевич нажал кнопку звонка у входа в офис. Они с Регаме не привыкли опаздывать, раз назначено на четыре, значит, ровно за пять минут до назначенного времени надо быть на месте.

В суете этого изматывающего дня Рудокопова конечно же забыла, что еще утром договорилась с Малевичем о встрече. Сперва она хотела было извиниться перед букинистами и перенести разговор на другой день, но потом решила, что, поболтав на темы легкие и отвлеченные, скорее сможет расслабиться и собраться для разговора с таможенниками.

Регаме сразу почувствовал в атмосфере офиса какую-то взвинченность, нервозную, почти истеричную напряженность. Но Рудокопова была любезна, улыбалась, спрашивала Малевича о здоровье, а секретарша несла уже кофе с вредным для здоровья, но невозможно вкусным печеньем, и Регаме решил, что даже если гроза пронеслась совсем недавно, то их с Виталиком это может не касаться вовсе. Мало ли у людей поводов хорошо понервничать в этой жизни?..

Между тем Малевич привычно налаживал понтонные переправы для предстоящего разговора. Уже были сказаны все нужные слова о Регаме, о том, что без него многие известные и достойные люди в этом городе прозябали бы без толковых библиотек в унынии и печали. Да что там библиотеки, даже наша литература не сверкала бы несколькими заоблачными поэтическими вершинами, когда бы не его подвижническая деятельность в тени великого мастера. И вообще, Регаме — это эпоха, и он знал всех, и все его знали.

Малевич аккуратно и со знанием дела подводил разговор к сольному выступлению Регаме. Они не договаривались заранее, как поведут разговор, потому что и без того много лет отлично понимали друг друга. Рудокопова уже начинала припоминать, что мама, кажется, ей что-то говорила когда-то. Еще бы не говорила.

— А знаете, Елена, — наконец вступил в разговор и Регаме, — я вот сейчас вспомнил, как мы познакомились с Нютой Александровой. Это было на первом курсе, кажется. На первом, в крайнем случае, на втором. Мы сдавали историю партии. Читал ее у нас доцент Лось. Неприятный был дядька, до сих пор помню, но не в том дело — приятных среди них и быть не могло. А в том, что я эту странную науку вовсе не учил. На лекции к нему не ходил и не читал ничего. Не по принципиальным каким-то соображениям, а просто не до всей этой ерунды мне было. Другие дела, другие интересы. А тут экзамен. Стою я перед дверью, за дверью — Лось, и думаю: что-то надо делать. Такая своевременная мысль меня посетила в тот момент. А в карманах даже шпаргалок нет. Тогда я взял учебник, выдохнул основательно так, заложил его между брюками и животом — фигура позволяла — и застегнул пиджак. Так и пошел сдавать. На дворе стоял уже давно не тридцать восьмой и даже не пятьдесят третий год. И учебник этот был — вовсе не «Краткий курс истории ВКП(б)» товарища Сталина. Это был увесистый кирпич под редакцией группы авторов. «Кирпичом» мы его, кстати, и называли. И предположить, что такой том страниц в пятьсот можно пронести вот так, на теле, без специальных секретных чехлов и карманов, просто застегнув пиджак, способен был не каждый доцент. Фантазии не хватало.

Дальше ничего не помню. Темное пятно. О чем он меня спрашивал, что я отвечал, пользовался я книжкой или нет?.. Все покрыто мраком. Помню, что, прощаясь, он пожал мне руку, сказал, что мыслю я как настоящий молодой марксист, проводил до двери, вручил зачетку с пятеркой и снова долго жал руку. Я из аудитории вышел, а «кирпич» остался там. Но я как-то забыл о нем совершенно и вспомнил только вечером. Однако и тогда не слишком обеспокоился, хотя книга была библиотечная. Даже если эта пропадет, то другую такую достать можно было запросто.

А на следующий день выяснилось неприятное. Оказалось, что Лось вечером, после экзамена, проверяя столы, — вот что он хотел в них найти? — выгреб не только шпаргалки, обычные в таких случаях, но и мой «кирпич». И возмутился страшно. Не понимаю, что ему было не так? Я же не «Плейбой» принес на экзамен. Обычный учебник. Но Лося это почему-то просто взбесило. Схватил он его и помчался в библиотеку. А в библиотеке на полставки работала Нюта Александрова. Мы с ней, кстати, тогда и знакомы-то не были, только после этого случая познакомились. К ней и заявился Лось с моим «кирпичом». «Немедленно, — говорит, — дайте мне формуляр студента, которому выдали эту книгу».

Но Нюта, которой ничего не стоило по номеру на обложке найти мой формуляр, почему-то сказала Лосю, что никому показывать его не велят строгие библиотечные правила, а рассказать, какие книги кому выданы, — это чуть ли не государственную тайну раскрыть. Однако уважаемому Лосю она отказать не может и, конечно, поискав, нужный формуляр найдет. Только не сейчас, потому что поиски — дело долгое, а уже вечер и пора закрываться — начальство следит за этим строго. Одним словом, «зайдите завтра», но в предельно корректной форме. И Лось, воспитанный в почтении ко всяческим ограничениям, запретам и секретам, но также и с верой в возможности нарушить их ради высших целей, безропотно и безо всяких опасений оставил Нюте книгу на ночь. Заменить ее на такую же, но выдававшуюся уже отчисленному студенту, было делом пятнадцати минут. Следующим утром эту мертвую душу, взамен моей, Нюта сдала Лосю.

— Узнаю маму, — рассеянно улыбнулась Рудокопова. — Она никогда не говорит «нет», но если не захочет, то «да» из нее выдавить невозможно.

— Как она, кстати? — спросил Малевич. — Что-то давно уже ни писем от нее, ничего.

— Спасибо. Все замечательно. Просто ей писать не о чем. Самое больше событие в их жизни — это новый кот у хозяина ближайшей пиццерии.

Рудокопова давно уже купила родителям небольшую виллу на Адриатическом побережье Италии и бывала у них раза три в год.

— Но от судьбы не уйдешь, — закончил свою историю Регаме. — Через год эти партийные историки меня все равно вытурили. Совсем другая жизнь началась. А Виталик с Нютой потом дружили много лет.

Рудокоповой было интересно слушать Регаме, и временами ей казалось, что, поддавшись его обаянию, она вот-вот погрузится в атмосферу прежнего времени и прежней жизни, построенной по странным и иногда противоестественным законам, но по-прежнему в чем-то привлекательной и, безусловно, любопытной. И все же что-то ей в этом мешало, то ли предстоящий разговор с таможенниками не позволял полностью отдаться течению рассказа Регаме, то ли было что-то еще. В любом случае, неприятное беспокойство не оставляло ее все время.

Между тем Регаме перешел к делу и заговорил о рукописи, о том, что все ее части — конечно, лучше оригиналы, но если сейчас это сделать сложно, то хотя бы их копии — следует собрать и поскорее передать для изучения специалистам. Он повторил все то же, что говорил Жене Львову в Семипалатинске, а Малевичу и Коробочке накануне у себя дома, и лишь слегка сместил акценты. Рудокопова с ним не спорила.