Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

Алексей Васильевич схватил со стола кипу своих книжечек и журналов и быстро вышел из класса. Мы гурьбой двинулись на улицу.

Когда я подходил к монастырю, то еще издали увидел около него толпу. Я прибавил шагу. На монастырской стене висела приклеенная листовка - точно такая, как та, которую мы читали в классе.

ЧУДЕСА НА ЧЕРДАКЕ

Прошло только три-четыре дня, а я уже стал своим человеком в монастыре. Я ходил где мне вздумается, даже в кельи заглядывал, и никто мне не препятствовал, Монах Дамиан, завидя меня, сейчас же принимался хохотать. Ему, похожему на слона, было смешно видеть такого тощего человечка: ведь я перед ним был просто мальчик с пальчик. А один раз у него даже слезы выступили на глазах от смеха. Это было тогда, когда я вздумал приветствовать его погречески. Греков в городе было много, поэтому все мальчишки знали хоть с десяток греческих слов. Придя как-то в монастырь, я протянул Дамиану руку и сказал: "Калимэра, калиспэра, ты хабариа, кала, асхима". Вот тут-то он и захохотал до слез. Оказалось, я сразу выпалил: "Добрый день, добрый вечер, как поживаете, хорошо, плохо".

Когда я оставался в коридоре или в комнате один, то сейчас же вытаскивал из кармана молоточек и принимался выстукивать им стены. Но стук получался везде одинаковый - такой, будто лошадь бьет копытом по мостовой. Я же доискивался места глухого, гулкого.

Надо бы все кельи обстучать, но из келий монахи выходили редко, больше все лежали на своих перинах или стояли у окна и смотрели через решетку на улицу. Если же я пробовал стукнуть разок-другой в присутствии монаха, то монах ворчливо говорил: "Не балуиса, мальсик. На фигас апо эдо!", то есть: "Ступай отсюда!" - "Ну и пусть думают, что я балуюсь, - говорил я себе, - мне еще лучше". - "Усо стуцыс, усо стуцыс! - удивленно ворочал глазами Дамиан. - Ты есть мальсик-стукалка". Другие монахи тоже стали звать меня стукалкой. Так эта кличка ко мне и пристала. Стукалка так стукалка - я не обижался.

"Символ веры" я выучил по-гречески быстро. Дамиан сказал, что хоть я и тощий, а память у меня, как у лошади. Он привел меня к Анастаса и велел петь. Пока я пел, патер от удовольствия говорил: "Ца-ца-ца!.. Эма!.. Орео!.. Ца-ца-ца!" Но потом покачал головой и сказал, что в церковь меня выпускать рано, надо еще подкормить. Он велел мне побольше есть и поменьше бегать. Я сказал:

- Разрешите мне, патер, здесь и ночевать. Домой ходить далеко - весь жир растрясу.

- О, да!.. Мосна, мосна!.. Эма!.. Орео!.. - воскликнул он и приказал поселить меня в келье монаха Нифонта.

Это мне и надо было. Я пришел домой и сказал, что, пока класс готовится к экзаменам, я буду ночевать в монастыре: там тихо и никто не мешает. Мама даже руками всплеснула:

- Господи, совсем монахом стал!

Но отец сказал, что это я хорошо придумал.

- Какие тут занятия под гвалт босяков! Хоть уши затыкай!

Келья Нифонта помещалась еще выше бархатной комнаты Анастасэ, где-то чуть ли не на чердаке. Потолок в ней был низкий и скошенный к окошку, а окошко выходило на крышу. В келье стояли стол и Нифонтова кровать. Мне тоже принесли кровать. Ночевать в одной комнате с чернобородым монахом было страшно, но я уже научился владеть собой - наверно, в то время, когда готовился стать йогом и подолгу смотрел на паука. Нифонт принес на тарелке здоровенный кусок пирога и жестяную кружку, полную сметаны. Он зажег лампу, сказал: "Кусай", - и ушел.

Я остался один. Намерение у меня было такое: приготовить уроки и лечь спать, а утром, когда монахи еще спят, пробраться в кухню и тихонько обстучать все ее стены. Если кто из монахов услышит, то подумает, что это на кухне рубят мясо для котлет.

Я еще не успел написать сочинение на тему "О любви к богу и царю", которое нам задал батюшка, как начались чудеса. Где-то, очень близко, заговорили два человека. Один голос был густой, другой - высокий, визгливый. Хотя я не мог разобрать ни одного слова, оба голоса показались мне знакомыми. Я стал прислушиваться.

Голоса слышались то совсем, рядом, то доносились откуда-то издали, будто из-под пола. Вдруг близко, вероятно в самой келье, что-то тоненько запело на двух нотах: пи-и, пи-и, пи-и. У меня по спине мурашки забегали. Первой мыслью было - бежать. Но подошвы мои приклеились к полу. Я сжался и сидел неподвижно, пока не понял, что пикало в широкой жестяной трубе, которую я еще раньше заметил. Она выходила из пола и уходила в потолок. Только позднее я догадался, что это был вентилятор. Постепенно подошвы мои отклеивались от пола, но я не убежал, а, пересилив страх, тихонько подкрался к трубе и стал прислушиваться. По-прежнему доносились голоса и по-прежнему в трубе пикало. Я осмелел до того, что даже приложил к трубе ухо. И тут до меня отчетливо донеслись слова, сказанные визгливым человеком:

- Ну вот, немного вытянуло. Охота вам сосать эти ваши сигары. Ей-ей, наши папиросы "Дюбек" куда приятнее. Это вас все Дука совращает.

И сейчас же чей-то новый голос, крепкий, но хрипловатый, пропел:

- Дукало - здесь, Дукало - там, Дукало - вверх, Дукало - вниз, Ду-у-укало!

Визгливый засмеялся и с удовольствием сказал:

- Вот дьявол! Достаточно назвать его имя, как он тут как тут.

Я еще плотнее прижался к трубе и тут же почувствовал, что нога моя за что-то зацепилась. Всмотревшись, я увидел, что над полом торчит какая-то штука, похожая на печную задвижку. Я подвинул в сторону ногу, но вместе с ногой потянулась и задвижка.

Неожиданно на полу открылась узкая светлая щелочка. Не помню, как долго я стоял, прежде чем решился нагнуться и заглянуть в нее.

Первое, что я увидел, была крышка стола с перламутровым узором. За столом три фигуры: одна - с рыжей головой, две другие - черноволосые. Я сразу догадался: тот, кто говорил густо, был патер Анастасэ, а кто визгливо - наш батюшка. Я узнал и третьего: это был известный всему городу шалопай, сын греческого коммерсанта Дукало, или короче - Дука. Я сам видел, как его однажды хоронили.

Он лежал в гробу, на катафалке, а за катафалком шли его приятели, такие же шалопаи, громко плакали и причитали: "Ой, Дука, на кого ты нас оставил?" Около кладбищенских ворот Дука неожиданно поднялся в гробу. Народ в страхе разбежался, а Дука с приятелями поехал в ресторан праздновать свое "воскресение". Вот этот Дука и сидел теперь за столом с батюшками.

Я узнал и малиновые занавески около высокой кровати, * сияющий киот в углу. Ясно, это была бархатная комната патера. Дука взял со стола бутылку, разлил микстуру по серебряным стаканчикам.

Все трое выпили, крякнули и заели кружочками лимона. Наш батюшка пожевал лимонную корочку, выплюнул ее в тарелку и спросил:

- Как живете, Дука? Что это вас не видно стало? Раньше вы каждый день разъезжали по городу на своих беговых дрожках, а тут как в воду канули.

Дука тоже пожевал корочку, но не выплюнул, а проглотил ее и только после этого ответил:

- Вы, отец Евстафий, ослепли, что ли? Улицами теперь овладела чернь. Хорошенькое дельце! Я выеду на беговых дрожках, а меня стянут с них и тихонько о землю ударят.

- За что? Вы же никому зла не делали. Ваш достойный родитель - греческий подданный. Вы тоже.

- А я знаю, за что? Им хочется делать революции, так они хоть кого прибьют. Не-ет, я лучше подожду. Главноначальствующий полковник Дегтярников сказал по секрету моему папе, что скоро сюда прибудут донцы - целая сотня. Вот тогда я и поеду на своих беговых дрожках. Пусть только тронут, - а нагайки не хочешь?! Вот так будет хорошо. Здорово хорошо!

- Здорово хорошо! - крикнул и наш батюшка.Что там рабочие! Среди учителей - и то появились вольнодумцы! Можете представить, детям о французской революции рассказывают. Да как! Прямо смакуют. Забыли и свое клятвенное обещание служить царю верой и правдой, и священное писание, где прямо говорится: "Несть власти, аще не от бога".

- Здорово хоросо - тоже не хоросо, - отозвался Анастаса. - Надо их потихонька на коленка ставить. - Он выдвинул из стола ящик, покопался в нем и положил на стол две колоды карт. - Стукалка? - спросил он.

Душа у меня ушла в пятки.

"Заметил!" - мелькнуло у меня в голове. Я еще не успел отпрянуть, как услышал ответ нашего батюшки: - Покер.

- Какой же покер втроем? - спросил Дука. - Стукалка!

- Ну, стукалка так стукалка, - согласился батюшка.

Дука сдал карты и бросил на стол монету.

- В банке пять рублей.

Наш батюшка отвернул полу рясы, пошарил в кармане.

- Рубль.

Дука укоризненно покачал головой.

- Все жадничаете! Анастаса, четыре свободных.

- Четыре, - кивнул патер.

Дука еще несколько раз сдавал карты, потом постучал по столу и сказал:

- Стучу.

Я вернулся к столу и дописал сочинение. Но заснуть еще долго не мог: внизу все стучали и стучали. А под конец стали топать ногами и петь:

Пезо ке гело, Сена поли агапо! *

Пришел Нифонт, лег на свою кровать и захрапел. Такого страшного храпа я еще никогда не слышал. Потом на крыше стали возиться и кричать коты. И котов таких горластых я раньше не слышал.