Цирк 'Гладиатор' - Борис Александрович Порфирьев

коробков спичек истрачу, а всё равно раскурю… Вот и ты себя заставляй так же всё делать. Ясно?

— Ясно.

— Ты бери пример с Никиты. Так он — сплошное добродушие, а стоит выйти на ковёр — становится злым…

Татауров тяжело задышал, а Коверзнев, раскуривая трубочку, спросил у Никиты как бы между прочим‑

— А Ефим Николаевич опять у Нины?

— У неё, — вздохнул Никита.

— Да, не уделяет он тебе сейчас времени… — сказал задумчиво Коверзнев.

Никита промолчал.

Коверзнев пустил к потолку струю голубого дыма и засмотрелся на неё.

А Татауров, исподлобья следя за ним, подумал: «Этот тонконосый — не дурак. Надо к нему прислушаться. Он, по крайней мере, хоть что–то предлагает, не как Верзилин».

Неожиданный вывод, что Коверзнев не дурак, удивил Татаурова. Действительно, почему он до сих пор считал журналиста шутом гороховым? Только из–за одежды? Конечно, куда красивее одевается Нинин брат — Леван: фрак и галстук бабочкой. Но ведь дело не в этом. И, в конце концов, чем плоха коверзневская бархатная куртка с напуском и шёлковый бант? Наоборот, это, видимо, нравится многим. А главное, что он создаёт славу. Ведь Никиту сделал он, а не Верзилин.

«Он, а не Верзилин», — повторил мысленно Татауров, и этот вывод ошеломил его. Всё проще, чем он думал! Надо войти в доверие к Коверзневу, понравиться ему — и карьера сделана! Когда тебя распишут во всех журналах, как Никиту, все борцы сами ложиться под тебя будут, а не будут, так хозяин заставит. Заставляют же сейчас Татаурова ложиться под Ивана Яго и Стерса. А кто знает, может, он и сильнее их; они ведь ни разу всерьёз не боролись — пощекотит Иван Яго на двадцатой минуте ладонь, Татауров и ложится.

Татауров натянул рубашку, заправил её в брюки и зашагал из угла в угол.

— Ишь, как тигра забегал, ха–ха–ха! — рассмеялся Никита.

— Не тигра, а тигр, — равнодушно поправил его Коверзнев.

А Татауров обхватил Никиту, сжал железным кольцом и неожиданно положил на лопатки.

Отдуваясь, отряхивая опилки, Никита сказал удивлённо:

— Ну, брат, и хватка! Так меня один Вахтуров сжимал… Я же тебе говорил! Говорил? Нет?

— Говорил, — согласился Татауров и поглядел на Коверзнева.

Тот наполовину сполз с кресла — почти улёгся, загородил ногами двери. Глядя сквозь густые клубы дыма, сказал:

— Вот это другой коленкор, — потом затянулся, выпустил дым: «Пф–пф–пф» — и пошутил грустно:

— Ты этак и в чемпионы мира выйдешь.

Хмелея от коверзневских слов, понимая, что так и должно быть, Татауров неуклюже перешагнул через его ноги, вышел в кухню и там, над тазом, окатил свою голову холодной водой.

Отфыркиваясь, он поглядел в открытые двери на Коверзнева. Хотелось, чтобы тот ещё похвалил его и повторил свои слова.

Всё в таком же возбуждении Татауров вошёл в комнату, споткнувшись о ноги Коверзнева, ткнул Никиту в живот, переставил стул, распахнул створки окна, высунулся наружу, вдыхая запах смородины. Покосившись на Коверзнева, сказал:

— Ишь, какое солнце, растуды твою…

Коверзнев ничего не ответил. Курил, уставившись в потолок.

Тогда Татауров напомнил:

— А извозчик–то вас ждёт… Денег не жалеете.

— Ругаешься ты, Иван, отменно. Такому матерщиннику позавидовал бы не только Даль, но и сам Бодуэн де Куртенэ, который составил дополнительный том словаря… Пф–пф–пф… А деньги — тлен. Не в деньгах счастье.

Татаурову хотелось возражать горячо и много, но, как обычно, он не мог найти подходящих слов. Он сел на подоконник, загородил спиной свет, в волнении сжал пальцы. На гвоздике висел веер, он снял его, начал теребить перья.

Повернувшись к Никите, Коверзнев спросил кратко:

— Нинин?

— Она оставила.

— Пф–пф–пф‑пф…

Татауров помахал веером в возбуждённое лицо.

— Пф–пф–пф‑пф…

Татауров продолжал обмахиваться.

И тогда Коверзнев неожиданно рассердился:

— Повесь на место!

Выбил трубку о чугунную каслинскую пепельницу, проследил за тем, как Татауров выполнил его приказание, и попрощался с борцами.

26

Через несколько дней в цирке арбитр многозначительно сказал Коверзневу:

— Вас просил заглянуть господин директор.

— Чинизелли?

Арбитр высокомерно посмотрел на него и ничего не ответил.

Не зная, чем объяснить неожиданное волнение, Коверзнев поднялся наверх.

Отстраняя горничную, сам Чипионе Чинизелли, прихрамывая, шёл навстречу.

Шёлковый чёрный цилиндр на его голове смутил Коверзнева: любому артисту было известно, если «господин директор» надел цилиндр — значит, он гневается.

Но тот любезно улыбался, говоря:

— Господин Коверзнев, рад видеть вас у себя.

Костистая крепкая рука сжала руку Коверзнева.

Кланяясь ниже чем бы следовало, Коверзнев сказал почтительно:

— Тронут вашим вниманием.

Когда поднял голову, Чинизелли всё так же улыбался. Кончики воротника упруги и девственно белы. Дымится настоящая гаванна, хотя в руках зачем–то держит портсигар. Искусственный глаз смотрит печально.

Грум–карлик выглядывает из–за его спины; на поводке два фокстерьера.

Руки у Коверзнева сами вытянулись по швам.

Чинизелли, побарабанив пальцами по портсигару, сказал:

— Очень, очень хороши ваши очерки о Сарафанникове.

Радость заполнила Коверзневу грудь. Сам «цирковой бог»

похвалил его очерки.

— Я очень рад, Сципион Гаэтанович, что они вам нравятся.

— По стилю они стоят на голову выше всего, что до сих пор писалось о борцах. Отточены великолепно.

— Очень рад, — поклонился Коверзнев.

— Отточены великолепно, — задумчиво повторил Чинизелли. — Справедливо вчера заметил Алексей Сергеевич Суворин, что они сделали бы честь «Новому времени»… В самом деле, почему вы их публикуете в журналах? «Новое время» куда более тиражное и читаемое издание.

«Ну, в черносотенной газете, положим, я печататься не буду», — подумал Коверзнев, а вслух сказал:

— Знаете, влюблён в журналы. Свой открыть мечтаю.

— Да, хорошие очерки, хорошие, — снова похвалил «господин директор», словно ему больше нечего было сказать.

Коверзнев краешком глаза постарался рассмотреть гостиную. Обстановка богатая. На почётном месте бюст отца — Гаэтано Чинизелли.

— Да, стиль прозрачный. Очень, очень хорошо.

— Я рад, что вам нравится мой стиль, Сципион Гаэтанович, — сказал Коверзнев.

— Любому газетчику я бы заплатил за рекламу моих борцов. Вам я этого сделать не могу. Вы — не писака. Вы — человек моего круга. Мы с вами служим одному богу — искусству. Поэтому мой подарок примите, как дань ценителя вашего творчества, а не как гонорар за рекламу.

Чинизелли протянул Коверзневу золотой портсигар, который во время их разговора держал в руках.

— Благодарю, Сципион Гаэтанович.

— Очень, очень рад сделать вам маленькое удовольствие.

— Благодарю, Сципион Гаэтанович.

Коверзнев опять задержался в поклоне дольше, чем следовало.

Распрямившись, взглянув в лицо директора цирка, подумал: «Сдаёт старик».

А тот сказал:

— Неплохо, если бы вы дали такие же очерки и о других борцах. Читатель их очень ждёт и будет вам благодарен.

— Хорошо, Сципион Гаэтанович.

— О Вахтурове для начала.

— Будет