На всех фронтах - Борис Яроцкий

Честно говоря, мне стало жутковато. Казалось, за каждым поворотом кто-то таится и вот-вот грянет неожиданный выстрел.

— Они переодеваются в милицейскую форму, — рассказывал комиссар. — Останавливают машину, берут документы и стреляют. Удивительно: у всех один и тот же бандитский почерк. В округе я знаю всех милиционеров, и, если наш разговор будет не клеиться, после слов «м-да сейчас…» — стреляй без команды.

Он замолчал, внимательно вглядываясь в темноту. Машину бросало на ухабах, густые клубы пыли обволакивали ее на поворотах.

Через час-полтора остановились. Комиссар вылез, осмотрелся, потом два раза мигнул фарами. Я стоял на обочине, мучительно напрягая зрение и слух в надежде что-нибудь различить в этой кромешной тьме. Вдали трижды загорелся огонек.

— Все в порядке. Поехали.

Машина фыркнула и помчалась к лесу. При въезде в него комиссар притормозил, и я различил около дерева человека, держащего в руках автомат. Необычность обстановки, таинственные сигналы, настороженность комиссара нагнетали чувство страха. Теперь все казалось враждебным. Я уже начинал сожалеть, что так бездумно согласился поехать бог знает куда. На ум приходили всякие нелепые ситуации со шпионами из кинофильмов. Словом, когда машина остановилась около избушки в густой чаще леса, у меня было твердое желание дорого продать свою жизнь.

На крыльце появилась какая-то темная фигура. Она не спеша спустилась к машине. Открылась дверца. И я оказался нос к носу с небритым человеком.

— Николай Андреевич, а это кто будет?.. Ну, убери наган! Чего доброго, со страху пальнешь, зелень! — И, не обращая внимания на меня, он стал вытаскивать какие-то узлы, коробки: — Гранаты привезли, славненько. Эка, и патрончики мировецкие!

Взвалив все разом, он, кряхтя и чертыхаясь, стал подниматься на крыльцо, и, когда открывал двери, слабая полоска света осветила его пустые петлицы.

И тут во мне заиграла старшинская кровь. Теперь это кажется смешным, но тогда стало ужасно больно за такую невиданную бесцеремонность в обращении со старшим по званию.

…Комиссар подтолкнул меня сзади, и мы вошли в просторную избу, освещенную сильной электрической лампочкой. В углу за печкой стояла радиостанция, возле которой сидела радистка, посреди стоял накрытый скатертью стол.

— Верочка, кончай слушать немецкие передачи. Позволь тебе представить нашего нового сослуживца Владимира Незвецкого.

— Мамочки, да он ранен! — с неподдельным ужасом воскликнула Верочка и тут же схватила индивидуальный пакет. — Садись! Ну, надо же, опять гадье стреляло. Садитесь, я сейчас мигом перевяжу. Ах, ну надо же! Прямо в первый день!..

— Да что вы, это же… Это так… — лепетал я, не зная, что сказать. — Это чужая кровь.

Верочка с удивлением посмотрела на комиссара.

— Николай Андреевич, его что, на дороге подобрали?

Мне стало обидно за себя. Один счел, что я типичный салага, вторая приняла за мальчишку, подобранного на дороге… Тут открылась дверь, и в комнате появился гладко выбритый немецкий офицер. Поверх белоснежной рубашки был накинут китель майора люфтваффе. Он с удивлением осмотрел меня с ног до головы и на немецком языке обратился к Верочке:

— Это что за зоологический уникум?

Ну нет, это уж слишком! Я шагнул навстречу майору и, чеканя каждое слово, сказал:

— Я не имею чести быть с вами знакомым, но ваша манера вести беседу дает мне право быть с вами столь же бесцеремонным.

— Ах вот как! Вы немец? — удивился майор.

— Нет, я русский, и запомните это накрепко…

— Ну, ладно, ладно, — вмешался комиссар. — Ты что, белены объелся! Тихий, тихий, а поди ж ты, какого неукротимого нрава. — Он осторожно взял у меня наган. — Давай, давай… Это же мой.

Верочка прыснула в кулачок, выскочила в сени и вернулась с кувшином воды и тазом.

— Умойтесь и снимайте гимнастерку, я мигом прополощу, завтра будет как новенькая.

Мне хотелось очень многое сказать: припомнить раненых на вокзале, лейтенанта на допросе и вообще бросить в лицо этому гладкому немцу, что час расплаты придет и пусть тогда не ждет от меня пощады… Уж я поработаю пулеметами!

Я продолжал вести немой диалог со стоящим передо мною немецким майором. Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь такое, чтобы заставило побледнеть этого наглеца, возомнившего себя невесть кем. Верочка подала мне полотенце и просто сказала:

— А у вас есть мама?

— При чем здесь мама?

— При том, что ваша жесткость вряд ли пришлась бы ей по душе. — Она взяла кувшин, вылила остатки воды и вышла в сени.

Майор скрылся в своей комнате. Комиссар примирительно положил мне руку на плечо и тихо шепнул:

— Не шебуршись. Скоро для тебя все станет ясным.

Гнев прошел. Я стал мучительно прикидывать, куда попал. Молчаливо наблюдающий сцену красноармеец с медвежьими повадками бросил в мою сторону взгляд, полный сочувствия и понимания.

Вошла Верочка и начала накрывать на стол.

За ужином царило томительное молчание. Тихо позвякивали невесть откуда взявшиеся в этакой глухомани серебряные ножи и вилки.

Комиссар, чтобы разрядить обстановку, спрятал руки за спину и весело подмигнул Верочке.

— Ну угадай, что я вам принес?

Все оживились и с интересом смотрели на комиссара. Верочка своим звонким голоском перечисляла все, что казалось ей несбыточной мечтой: «Земляничное мыло! Браунинг! Книжка «Рожденные бурей»! Батарейки к карманному фонарю! Часы!» Но, увы, в ответ слышалось только: «Не угадала».

— Вот! — и он торжественно потряс двумя банками сгущенки. — Для Верочки и Володи.

Немецкий майор мягко улыбнулся. Верочка захлопала в ладоши и тут же предложила сделать тянучку или кофе с молоком. Потом каждый стал предлагать, с чем лучше всего употребить сгущенку, и когда последние льдинки ссоры были растоплены, комиссар торжественно, но уже серьезно объявил:

— Герр майор, вот вам штурман. Соловьев, тащи мундир. А ты, Володя, примерь!

Я повертел в руках немецкий мундир, с грустью поглядывая на свою сырую гимнастерку, и все еще не понимая, в чем дело, стал медленно натягивать его на себя.

— Смотри, как в лучших ателье Берлина. В самый раз.. Вот тут подстрочить, здесь подштопать, погладить, и мундир первый класс.

Майор ходил вокруг. По его лицу нельзя было угадать, доволен он или нет. Когда причиндалы немецкого летчика были надеты, каждый счел своим долгом что-то поправить, смахнуть прицепившуюся нитку…

— Славно, славно! — с удовольствием повторял комиссар..

Я уже успел заметить, что этот человек обладал удивительной способностью казаться всегда довольным. Внешне ничто не выдавало его озабоченности и планов. Его желания входили в жизнь людей исподволь, незаметно, так, будто бы они принадлежали им самим. Он не командовал людьми, он руководил ими. Все, что он ни делал, было подчинено главной цели. На внешние атрибуты власти он не обращал внимания. Моя училищная строевая выучка — щелканье каблуками, вытягивание в струнку — вообще его не интересовала.

Ему было нужно знать, что я за человек. Он мог простить тяжкий проступок, но он никогда не стерпел бы непорядочности. Вопросы чести им понимались не в романтическом ореоле, а глубоко человеческой ответственности перед самим собой и людьми за все, что совершаешь. Его манера общения с людьми покоряла задушевностью. Каждому хотелось делать так, чтобы это было приятно всем и ему в особенности. В его «хозяйстве» (это слово только начинало входить в обиход) царила атмосфера непринужденности. Каждый выполнял свои обязанности с охотой и проявлял максимум выдумки. А для проявления изобретательности поприще было необъятное: трудно было с бензином, с охраной, а тут еще проблема секретности операции. Здесь его не просто слушались — ему беспрекословно подчинялись. Даже внешне сдержанный, суховатый во взаимоотношениях немецкий майор всякий раз, разговаривая с ним, становился улыбчивее, светлее.

Так незаметно для самого себя я вошел в этот коллектив.

— Так вот, старшина, будете летать с герр майором на разведку… — Я заметил, что комиссар не случайно менял «ты» на «вы», это означало переход к официальному обращению по службе. — Вы должны вести воздушную разведку с максимальным углублением в тыл противника, особое внимание следует уделять участкам сосредоточения пехоты противника.

«Что же, разведка так разведка, тоже интересно», — подумал я, и мне захотелось сейчас же поглядеть на немецкий самолет, на котором предстояло летать.

…В 3.20 Соловьев тихо произнес: «Подъем». Быстро по привычке я надел свое старшинское обмундирование, перекинул планшет через плечо, убедился, на месте ли штурманская линейка, ветрочет, и выскочил на улицу, застегивая на ходу ремень.

Невдалеке я увидел комиссара. Рядом с ним стоял высоченного роста автоматчик. Комиссар улыбнулся.