Ресторан «Березка» (сборник) - Евгений Попов

Вот и мне наконец поставили за взятку телефон, который мне установил Макар Сироныч. И моя пловчиха поздней ночью, когда гаснут теплые человеческие огоньки и зажигаются холодные космические звезды, она мне звони́т, полагая, что зво́нит.

«Ты не спишь, малюля?» – «Я не сплю, кулюля!» – «А что ты делаешь, малюля?» – «Я читаю».– «А что ты читаешь?» – «Я читаю книгу “Архипелаг ГУЛАГ”».

Малюля-кулюля, кулюля-малюля! О воспоминания! О сладостный озноб сердца и ушей! Отбой, и – долго-долго поматывая головой, стоял и вдаль глядел, пред ним широко река неслася в Ледовитый океан (я жил тогда на берегу, в пятиэтажном доме). И ложишься спать со слезами счастья на усталых глазах, и думаешь о том, что скоро свадьба, зазвенят фанфары, сыграют Мендельсона, и шутливо усмехаешься, вспоминая ее строгих, но добрых родителей.

Как-то сложатся наши дальнейшие с ними отношения? Поймут ли они молодость? Не будет ли этих проклятых бытовых конфликтов или, наоборот, сытенького мещанского уюта, мешающего совершенствоваться после рабочего дня? И дремлешь, и засыпаешь, думая во сне, что непременно, непременно лично ты будешь жить вечно.

Однако нет ничего вечного в этом мире, кроме самого мира, брат мой! О пловчиха! Лицо твое, облитое слезами! Твоя гусиная кожа, слипшиеся мокрые волосы, мокрая одежда. Сгубил телефон. Нет ничего вечного в этом мире, и какая-то тупая игла вонзается в мозг. О? Что? Что это? Это – телефон. Я бросаюсь. Слышна лихорадочная речь. «Это аптека?» – «Нет, не аптека». – «А что это?» – «Это не аптека». – «А что?» – «Это квартира».

А вот сумей-ка остаться добрым в этом мире! Ведь ясно с первых слов, что не аптека. И если тебе требуется лечение, то какая тебе разница, сукин ты сын, куда ты попал, если ты попал не туда? Зряшное и вредное любопытство. Отвлекающее, ослабляющее, истончающее.

«Но только он лег – звонок».

И – хрустящий, рыдающий, задыхающийся женский голос:

– Ну вот что я тебе скажу, мерзавец! Я долго терпела, но теперь всему пришел конец, и если ты хотя бы еще раз позволишь себе...

– Откуда?

– Чего?

– Куда звоните?

Пауза. Залепетала-защебетала:

– Пожалуйста, ради бога простите. Я, очевидно, ошиблась номером...

«Очевидно...» Ради Бога я, конечно, прощу, но ведь сон-то, сон-то ведь весь насмарку! Я слаб, я когда-нибудь поседею, облысею, зачем же вы так со мною? Разве я Дон Гуан из Мадрида? Разве я капитан из полка? Как вам не стыдно! Вы живете для того, чтобы днем воздвигать чего-либо из железа и железобетона, а по ночам ругаетесь. Что? А не лучше ль вам просто любоваться окружающим миром, тихо вздыхать по ночам, играя на простых инструментах какую-нибудь скромную мелодию. К примеру, «Сурок» композитора Бетховена.

А днем – и того хуже. Днем берутся за дело шутнички, которым мало 16-й страницы «Литгазеты», которые задают вопрос:

– У вас вода идет?

– Какая вода?

– Холодная есть у вас вода?

– Не знаю.

– А вы посмотрите (смотрю). Идет? Тогда вымой ноги и ложись спать.

Короткие гудки. Массовая телефонизация в первом поколении.

Выключать непозволительно и нельзя – малюля-кулюля может позвонить. Выругаться матом только и остается, свинцовым русским матом. О ругающиеся свинцовым русским матом, бесцельна хула ваша!

Однако я все отвлекаюсь и отвлекаюсь, братка. Я собрался на вечернее свидание с пловчихой. Ширинку я не успел застегнуть, потому что вякнул телефон, и гнусавый голос осведомился, зоопарк ли это, а если – нет, то почему он говорит с обезьяной.

Штаны застегнул, но был гол по пояс, когда меня попросили смерить длину провода. Стара штука – смеряй провод и засунь его себе...

И уже на выходе, когда уже и в новом финском плаще, и в рубашке нейлоновой, и при галстуке, поймал меня в дверях последний звонок. Чуждый голосок поинтересовался: «Ну и как мы себя чувствуем?»

Ответил, медленно чеканя слова:

– Сука ты рваная! Если еще раз позвонишь, я тебя...

И тут, каюсь, посыпалось из меня... В рот да в нос, как говорится, коли лучше не сказать. Сказал про половые извращения, каюсь и не прощу себе никогда. Но ведь довели, довели, последним мерзавцем буду, если не довели...

И, опаздывая, пулей летел на мост, где свиданье. Почему? «Да потому, что мост нынче – одно из самых укромных мест в нашем городе. Машины мчатся, урча, а пешеходам лень тащиться через реку Е. полтора длинных километра. Вот и бродят влюбленные по его пешеходной части, подолгу торчат в железобетонных карманах. Над головой – голуби, под ногами – чайки, буксир гудит, таща на юг кошельный плот леса. Наверное, в Узбекистан.

Уже издали защемило у меня сердце при виде ее голубеньких брючек, светлеющих в надвигающейся темноте.

И сердце забилось, и упало сердце, когда она явилась, потому что белым было лицо ее, синеватым, как брючки, в искажающем цвета свете ламп дневного света.

– Ты так? – спросила она. – Так ты хочешь быть со мной, как твоя циничная, пошлая матерщина?

– Что ты, что ты, что ты? – забормотал я.

– Мы проверяли, – всхлипнула она, – с девчатами, ребятами твою способность, тест на юмор. А ты вон кто? Прощай!

И она, перевалившись через перила, упала с двадцатиметровой высоты в восьмиградусную воду. Спасибо тебе, ГЭС! А я, а я, а я, безумец, бежал и пел неведомую песню, петляя по новому мосту к спасательной станции ОСВОДа и к «скорой помощи», куда я не пришел, а меня уже привезли, потому что, петляя, я попал под машину «скорая помощь», что мчалась, урча, туда, куда я попал.

Где и встретил ее, сидевшую на клеенке: отчаянные оленьи глаза, зуб на зуб не попадает, гусиная кожа, слипшиеся мокрые волосы, мокрая одежда.

– Не подходи ко мне, гад, не понимающий шуток! – выкрикнула она, с ненавистью глядя на меня.

– Да он и не сможет, – успокоил ее санитар. – Мы его сейчас будем на брезентовые носилки перекладывать.

Гаснущими глазами ловил я хотя бы тень расположения на лице родного человека. Но не было лица. Но, но – на-пра-а-а-сно! Не было лица.

– Да не бейся, не бейся ты головой об стол, тяжеловесная ты конструкция! Ну чего ты! Ведь нас уже вон гонят из данного пивного зала. Ты что! Что ты! Раскровянил нос, набил шишку. Так нехорошо делать. Мильционер глядит с улицы, ждет нашего возвращения из мира грез. Нет, братка, нехорошо, нехорошо! Чувствую, попадем мы с тобой в историю...

– Историю Средних веков?

– Новейшую историю, свежайшую... Ой, да не щекоти ж ты меня, не щекоти – нашел время для шуток...

– А щас что – не время для шуток?

– Не время.

– А когда время?

– Никогда.

– Понял. Все понял. Тогда пошли, браток, к личному нашему автомобилю, инвалидной родной коляске. Прокатимся, убогий, с ветерком!

– А мы не разобьемся?

– Может, и разобьемся.

– А вдруг кого задавим?

– Авось не задавим – куда нам, инвалидам...

– Посадят.

– Посидим...

– Нет, все-таки давай не поедем, давай не поедем, а? Жизнь ведь и так прекрасна. Правда?

– Правда! Правда! Правда!

ИЗ ПРОТОКОЛА. Владелец инвалидной коляски с мотором, инвалид II группы, первоначально беседовавший сам с собой, действительно крикнул в пивном зале слово «правда». На что данное пивное помещение ответило ему голосами радости и одобрения, долго не смолкавшими...

ДОНОС (зачеркнуто, но исправленному верить. АВТОР). ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА. Настоящим я, владелец инвалидной коляски с мотором, инвалид II группы, доношу на прогресс, науку, телефон, русских и евреев. Степень вины всех последних в вышеуказанном перечне пускай определят компетентные органы.

АВТОР. В деле владельца инвалидной коляски с мотором, инвалида II группы, имелось множество других документов, а также магнитофонных записей. Хотелось бы описать инвалида всего, с тщательностью, достойной Пруста, Джойса, Катаева и всех других писателей, в том числе и советских.

Но, к сожалению, это невозможно. И дело, и инвалида съела гоголевская свинья.

ГОЛОС ИНВАЛИДА. Ты удак, автор?

АВТОР. А разве я хуже других?

– Товарищи и граждане! Ваши руки лезут ко мине у брюки. Рупь кладут, два берут. Пройдемте, граждане, приехали, конец, как писал певец, и я вас заберу, насидитесь у меня, нахлебаетесь, потому что я – народная дружина, – сказал непотребный Светланы Викторовны хахаль и муж, бывший спортивный тренер Витенька Лещев-Попов.

– Виктор, сгинь, – сказал Гриша.

– Отвали, плешь, – сказал Миша.

– Не воняй, Витек, – сказал Коля.

– Хамы, – резюмировал Толя.

– Это кто хамы? – вдруг обозлилась не совсем трезвая Светлана Викторовна.

Планетарий

Да, в то время был я еще человек как человек. Так ведь в то время еще и мир был? Впрочем, неважно. Был я в то время, состоял в браке с некой Ф., дочерью гуманных и культурных родителей, что с них тут же осыпалось, естественно, как только речь зашла о сугубо житейских вопросах раздела имущества на несколько равнозначных частей. В частности, они еще довольно долго преследовали меня эпистолами и телефонограммами. В конце концов и действительно чем-то там навредили мне по службе в моем Департаменте Нравов, а чем именно – я теперь, признаться, даже и не помню. Потому что я теперь многое забыл.